Море зовет Алексей Силыч Новиков-Прибой В книгу входят повести и рассказы известного писателя, отобранные для юношества. Предисловие Константина Федина. А. С. Новиков-Прибой Море зовет Предисловие НОВИКОВ-ПРИБОЙ Огромное, почти решающее значение для литературной судьбы писателя имеет его индивидуальность. Свойства личного дара писателя дают ему место среди его современников и завоевывают к нему внимание будущего. Мы слышим много песен, а запоминаем какую-нибудь одну. Слышим много рассказчиков, а в памяти храним какого-нибудь одного. И запомнившаяся песня обычно бывает проста, и рассказчик тоже прост, но только прост по-своему. Алексей Силыч Новиков-Прибой был человеком, был явлением самобытным. Он обладал жизнью, которая запоминается сразу навсегда. Тамбовский крестьянин, балтийский матрос, революционер, участник исторической морской битвы, писатель, автор книги, известной во флоте и армии, в городе и деревне, книги, равно понятной академику и рабочему. Каждую особенность своей биографии этот богатый человек обратил в качества своей литературы: он писал расчетливо-метко, как крестьянин, поэтично, как моряк, целеустремленно, как революционер. Книги его представляют воплощение его жизненных свойств. В работе над самой большой из книг — над «Цусимой» — он видел свою миссию. «Цусима» была одновременно плодом жизни и целью жизни. Эта книга есть подлинная эпопея. Создавая ее на протяжении почти четырех десятилетий, возвращаясь к написанному, переделывая его, дополняя, автор стремился к объективному своду исторических фактов, к соединению самых разнообразных сказаний о трагической битве, к отысканию той правды, которая могла быть названа былью. Я встречал морских офицеров, участников цусимского боя, и по рассказам их понял, что Новиков-Прибой сделал из них своеобразных участников книги. Они были вовлечены писателем в работу, и не только вовлечены, но увлечены ею, захвачены, мыслью о создании правильной, справедливой картины исторического события. Так же точно привлекались к свидетельским поискам материалов матросы, бывшие в японском плену. Работа над книгой сделалась групповым творчеством, которое слито в целое личным авторством писателя. Так, именно так создавались в прошлом эпопеи, так создал эпопею о битве русского флота Новиков-Прибой. По содержанию «Цусима» является правдой о народе в великом сражении. Идея оправдания геройской массы нашего флота, свидетельство о гордом воинском духе и доказательное, гневное обвинение неумелого, преступно-консервативного руководства флотской массой и самим флотом — вот что заложено в корне революционного произведения. Герой эпопеи — народ, предки которого восходят к Севастополю, к Гангуту и Гренгаму, потомки которого победно решают сейчас, в нашу Отечественную войну, историческую задачу обороны Советского Союза от фашистской Германии. Новиков-Прибой писал о народе тем языком, которым владеет редкий писатель, — языком народным. Поэтический дар его в истоках своих прикасается к талантам сказителей. И замечательно, что он был непревзойденным рассказчиком и свои написанные произведения никогда не читал по книге, а сказывал наизусть. Все мы видим Алексея Силыча живым в этой роли творца и одновременно исполнителя своих творений перед аудиторией. Слушатели покорялись его рассказам с тем счастливым самозабвением, какое охватывает детей, когда они слушают сказку. На трибуне или на сцене перед огромной аудиторией он чувствовал себя так же легко и естественно, как в той обстановке, что порождает сказку и воспитывает сказителя — в лесу, около костра, в деревенской избе с двумя-тремя слушателями. Мне пришлось бывать и таким близким, интимным слушателем Алексея Силыча — темной весенней ночью, под елкой у огня. И он меня превращал в ребенка своими рассказами, своим юмором, и я хорошо представлял себе, что делал этот человек со своими слушателями где-нибудь в кубрике военного корабля, в далеком морском рейсе. Народность дара Новикова-Прибоя — вот что сделало его рассказчиком, писателем неповторимым и вот почему в нашей памяти не может заглохнуть песня, которую спел этот необыкновенный человек своей необыкновенной жизнью.      1944      КОНСТ. ФЕДИН Море зовет (Повесть) I Большой пассажирский пароход, на котором я в качестве матроса совершаю первый рейс, оставил далеко за собою берега Нового Света и стремительно несется в Англию. Он упрямо разворачивает острой грудью воды Атлантического океана, заштилевшего перед чарами утреннего солнца, вздувает пенистые волны и с шумом, подобным водопаду, выбрасывает из-под кормы бурлящий поток. Вступив на вахту, я стою у руля, держась за ручки послушного штурвала, вглядываясь в круглую картушку компаса, разделенную на румбы и градусы, очень чувствительную к малейшим поворотам судна, и стараюсь не сбиться с курса, данного мне помощником капитана. Где-то внизу, на большой глубине, напряженно вздыхают машины, двигая вперед громаду, представляющую собой целый уездный город. Пароход делает узлов по двадцать, но мне хочется еще большего хода, чтобы скорее достигнуть берегов Англии: меня ждет прекрасная Амелия Браун. И, вздыхая полной грудью свежий воздух, густо насыщенный морским ароматом, щурясь от бьющего в глаза света, я с волнением всматриваюсь вперед, в синий горизонт, откуда по равнине океана, залитого солнцем, сверкая расплавленным серебром, тянется прямо к носу корабля широкая лучезарная дорога, настолько заманчивая, что хочется по ней пробежаться. В душе моей тоже светло и радостно, сердце зажжено огнем счастья, избыток сил, как молодое вино, бродит во мне. С Амелией, уйдя в дальнее плавание, я не виделся с прошлого лета и лишь изредка, насколько позволяют моряку обстоятельства, переписывался. За это время, сменив несколько судов, я избороздил много морей, побывал в новых местах, не виданных мною раньше, но всюду, куда бы ни забрасывала меня судьба, во всякую погоду, анафемски ли бурную или очаровательно ясную, в моем сердце, не переставая, звенел милый голос этой девушки, облегчая тяжесть жизни. Только за последние три месяца, не имея от нее известий, я стал беспокоиться. И когда уже начало меня охватывать отчаяние, я неожиданно получил от нее длинное письмо. Она писала, что очень тоскует обо мне, что хочет меня видеть как можно скорее, тем более что в ее жизни назревает какое-то важное событие. Я догадываюсь, на что она намекает, и мне хочется крикнуть: «Еду, ненаглядная, еду, чтобы связать свою судьбу с твоею навеки! Разве ты не чувствуешь, как наш чудо-корабль летит, точно альбатрос, к твоим свободным и славным берегам?..» Просыпаясь, начинают выходить на верхнюю палубу пассажиры в одеждах разных наций, разноплеменные и разноязычные, освеженные ночным отдыхом, довольные хорошей погодой. Кого только здесь нет! Бедняки, жестоко обманутые жизнью, но не мирящиеся с этим и настойчиво ищущие на земле своей лучшей доли; дельцы, проникающие с целью наживы в самые отдаленные уголки земного шара; финансовые, чугунные, угольные короли, ворочающие рычагами чудовищной машины капитализма, которая пожирает несметное количество человеческих жизней; любители приключений и, наконец, просто беснующиеся с жиру, те, которые не знают, куда девать даром доставшиеся им богатства. Некоторые из пассажиров первого и второго классов, усевшись за маленькие наружные столики, пьют кофе или вино; другие, покончив с завтраком, прогуливаются по верхней палубе, лезут на мостики, заглядывают в ходовую рубку. До моего слуха доносится говор на разных языках и вместе с запахом моря — аромат дорогих духов. Но я мало обращаю на это внимания, думаю лишь о мисс Амелии. В конце последнего письма, как бы между прочим, она спрашивает, кончил ли я на штурмана. Нет, я все еще готовлюсь, все еще провожу свободное время за чтением специальных морских книг, но через несколько месяцев я буду держать экзамен. В успехе не может быть сомнения — скоро она будет видеть меня помощником капитана. Вдруг я слышу родную речь и, приятно пораженный, оглядываюсь: это две русские барыни, забравшись на мостик, восторгаются погодой. — Прелесть, прелесть утро! Я почти не замечаю качки. И солнце светлое-светлое! Я в восторге от нашего путешествия. А ты как, Аня? — Я тоже. Будет о чем рассказывать в Петербурге… Обе шикарно наряжены в серо-зеленые костюмы, на головах кисейные шарфы цвета сирени; обе как раз в том возрасте, когда, чтобы поддержать свежесть лица, приходится прибегать к косметическим средствам. Вскидывая лорнеты к глазам, они делятся впечатлениями о мужчинах, находя одних красивыми, других дурными. Попадались им и такие, которые лишь частично нравились — или лицом, или корпусом, или страстными глазами. Но больше всех их занимает помощник капитана, высокий статный американец, прогуливающийся около рубки и по временам оглядывающий через круглые глаза бинокля горизонт океана. Барыни разбирают помощника по косточкам; они приходят к выводу, что он является желанным мужчиной. Не остаюсь без замечания и я. — Смотри, Люся, какой потешный матрос стоит у руля, — с улыбкой говорит Аня, блеснув золотыми зубами. — Чем же потешный? — спрашивает Люся, привалившись к окну рубки. — Да как же: американец — и вдруг такие моржовые усы. — Не нравится он мне. Какая-то звероподобная морда. Я и смотреть на него не хочу. «Да и вы, мадам, мне нужны, как собаке боковой карман», — мысленно бросаю я реплику. — Ну, я положительно с тобой не согласна. Напротив, он мне кажется симпатичным. Настоящий моряк: загорелый и крепкий. А главное — когда он смотрит вперед, то глаза его горят каким-то безумием. Я ужасно люблю такие глаза… «Благодарю вас, Аня, за комплимент», — продолжаю я мысленно отвечать. — Вот что значит иностранец, — не унимается Аня, — простой матрос — и такое осмысленное лицо. Не то что наш русский… Я едва сдерживаюсь от смеха. «Обе вы дуры», — заключаю я и, чуть улыбнувшись, бросаю на Аню такой взгляд, что она вся вспыхивает. — Он как будто понимает по-русски… — Ну, что ты выдумываешь… — успокаивает ее Люся. Поболтав, точно сороки, мои соотечественницы уходят. Солнце все поднимается. Оно заходит на правую сторону корабля, тепло смотрит через открытые окна в рубку, играет на никеле морских приборов, на отшлифованном стекле компаса, и глазам становится больно. Приходит капитан, низкий, но невероятно толстый и большеглазый, красный, словно он только что вышел из жаркой бани, с золотом на мундире и фуражке, в широких брюках. При нем невольно подтягиваешься и смотришь на картушку компаса более сосредоточенно. Справившись, какое расстояние прошли, какова скорость судна, он некоторое время осматривает в бинокль горизонт и незаметно исчезает. И вновь я держу корабль на определенном курсе лишь частицею своего сознания, снова мои мысли заняты мечтою об Амелии. Я стараюсь представить себе ее рост, ее фигуру в платье, но это мне не удается. Передо мною лишь ярко всплывает картина первой нашей встречи. Я познакомился с нею в прошлое лето, случайно, при необычайной обстановке. Помню: жаркий день и спокойное, дремлющее море, словно утомленное зноем полуденного солнца. Я купаюсь, отплыв далеко от берега, ощущая прилив бодрости и свежих сил в мускулах. Ко мне, плывя навстречу, приближается пунцовая повязка на голове женщины. Видны узкие круглые плечи, точеная шея, слегка побледневшее от усталости лицо с изумрудными глазами. На фоне прозрачно-зеленой воды, в озарении буйного света, позолотившего ее свежее тело, в сверкающих брызгах, падающих, как бриллианты, от взмахов ее рук, женщина мне кажется прекрасной морской феей, какой-то солнечной сказкой. Я чувствую, что мой покой нарушен надолго. Мне приходит в голову шальная мысль чем-нибудь удивить ее, обратить на себя ее внимание. Показывая вид, что мои силы истощены, нелепо размахивая руками и крутя головой, я медленно погружаюсь в воду и ныряю в том направлении, в каком она плывет. Через минуту я снова показываюсь на поверхности моря почти рядом с нею. — Ах, сэр, вы меня так напугали!.. Я думала, что вы действительно утонули… В ее широко раскрытых глазах, обращенных ко мне, еще видна тревога, тонкие побледневшие губы вздрагивают, растягиваясь в искусственную улыбку. — Простите, мисс, что причинил вам неприятность, но мне немного дурно было. Я в таких случаях всегда погружаюсь в воду. — Что вы говорите! И что же, проходит? — Да. Она непринужденно весело смеется, а на лице ее уже играет румянец. — А теперь как чувствуете себя? — Отлично. Готов хоть в кругосветное путешествие. Обогнав ее, я повертываюсь к ней лицом и легко плыву спиною вперед, подняв вверх обе руки, работая только ногами и сохраняя при этом стоячее положение. Она смотрит на меня изумленными глазами. — Вы не из моряков? — Вы удивительно догадливы. — Долго плавали? — Около десяти лет. — Кем же вы считаетесь на корабле? — Простым матросом. На ее лице я улавливаю разочарование. — Но я, мисс, готовлюсь на штурмана, — начинаю сочинять ей. — Сдам экзамен — буду помощником капитана, а потом капитаном. — Ах, вот как! — восклицает она, сразу повеселев. — Это очень хорошо. Как жаль, что я не мужчина! Я непременно поступила бы на корабль. Мне так нравится море… — Я вижу это, мисс, по вашим глазам. Она вопросительно смотрит на меня, приподняв одну бровь. — Они напоминают мне цвет тропического моря, когда на него смотришь вблизи. Посмеявшись, она спрашивает: — Вы иностранец? — Да. А что? — Вы по-английски говорите не совсем хорошо. — Надеюсь, не хуже, чем вы по-русски. Начинается игра, от которой без вина хмелеет мозг, и все становится еще светлее, еще красочнее. — Догоните меня, мисс! — говорю я и начинаю плыть, сколько хватает сил, не касаясь воды руками. Она пробует, но, убедившись, что не может поспеть за мною, хмурит свои дугообразные брови. — Хотите, я вас на буксир возьму? — остановившись, смеюсь я. — Я в вашей помощи не нуждаюсь! — Вдруг девушка обрывает меня и, повернувшись, уплывает в другую сторону. Я смотрю ей вслед, недоумевая, с досадой на самого себя, а потом чужим, но властным голосом, словно кто-то посторонний за меня это делает, кричу: — Завтра, мисс, в это же время я опять буду здесь! Она не ответила, но и на второй и на третий день приплывала на то же место и, встречаясь со мной, как давняя приятельница, весело смеялась, точно между нами ничего не произошло. Мы окончательно познакомились, сообщив друг другу свои адреса. Не хотелось расставаться с мисс Амелией, не повидав ее ни разу на берегу, но корабль наш должен был отправляться в дальнее плавание, и я ушел, чувствуя, что эта женщина должна сыграть в моей жизни большую роль. И теперь, когда я, неся свою вахту, стою в рубке американского парохода, режущего острым носом, словно плугом, поверхность Атлантического океана, это чувство не покидает меня. Но мне все равно: я радуюсь, и больше ничего, радуюсь каждым атомом своего существа, что скоро увижусь с Амелией. Это замечает помощник капитана и, подойдя ко мне, говорит: — Что вы все улыбаетесь? — Ничего, — отвечаю я сконфуженно и напускаю на себя серьезность. Среди сияющей пустыни океана и неба, среди голубой беспредельности иногда показываются дымки других кораблей, идущих нам навстречу. Когда эти суда, сближаясь, обмениваются с нами контркурсами, я вместе с пассажирами, весело размахивающими им носовыми платками, мысленно приветствую их: ведь они идут оттуда, где живет моя морская фея. И жгучий трепет охватывает сердце от сознания, что с каждым вздохом стальных машин, беспрестанно работающих в глубоком чреве парохода, с каждым взмахом больших лопастей на винтах, сверлящих под кормою воду, расстояние между нами все сокращается. — Вы так держите штурвал, точно подпираете пароход, — строго замечает мне помощник капитана. — Станьте прямо! — Есть! Солнце светит с правого траверза. Склянки бьют двенадцать часов, и новая смена вступает на вахту. Передав штурвал другому рулевому, я спускаюсь вниз обедать. На палубе, осторожно пробираясь среди пассажиров первого класса, я встречаю тех двух русских барынь, что на мостике разговаривали обо мне. — Смотри, Аня, твой симпатичный матрос идет, — смеясь, говорит иронически Люся, когда я поравнялся с ними. — Славный, славный матросик! — вскинув лорнет к глазам, говорит другая, приятно улыбаясь. — Виноват, мадам, вы ко мне обращаетесь? — повернувшись к ней, спрашиваю я по-русски с самым серьезным видом. — Ах! — вскрикивают женщины, краснея до ушей и роняя лорнеты. Обе смотрят на меня так, точно чем-то подавились. Я иду дальше. Перед люком, ведущим в матросский кубрик, задерживаюсь с минутку на палубе. Вся необъятная ширь океана и бездонная глубина неба наполнены удивительною игрою солнечных и лазоревых красок, от которой и во мне расцветает радуга надежд. II Накануне лил дождь, дул яростно ветер, а сегодня тихо, ярко светит мартовское солнце, разливая тепло и радость. По-весеннему синеет небо, и медленно тают в нем, сверкая белизной свежего снега, остатки вчерашних грязных туч. Веселее становится раскинувшийся вдоль берега приморский город с его однообразными, похожими на казармы домами под рыжей черепицей крыш, с дымящимися фабриками и заводами на окраинах, с громадной и шумной гаванью, у каменных стен которой торчат трубы и мачты бесчисленных судов. Успокаивается и море, ласкаемое лучами, только мертвая зыбь медленно перекатывается по его поверхности, отливая вдали блеском полированной стали, равномерно покачивая, словно баюкая, наш легкий ялик. Видны кое-где еще лодки, плывущие в разных направлениях, но они от нас далеко. Работая веслами, я не обращаю внимания, куда мы плывем, и жадно смотрю на корму. Моя спутница — игривая и капризная, как само море, с изумрудными глазами на зардевшемся лице — умело управляет рулем. Запрокинув назад головку с пушистыми белокурыми локонами, выбившимися из-под соломенной шляпы, она, улыбаясь, следит за чайками, с криком вьющимися над нами. — Как они красивы в синем воздухе! — Чайки — любимые птицы моряков. Они постоянные наши спутницы в морских скитаниях. И никто из нас никогда не позволит себе стрелять в них. — Почему? Я рассказываю ей легенду о том, как души моряков, погибших в море, переселяются в чаек и как потом, летая за кораблями, они своим тревожным криком предупреждают их о приближающейся буре. Она слушает, не перебивая, и продолжает смотреть в прозрачную синеву неба. — Ах, если бы я могла переродиться в чайку… — помолчав, говорит мисс Амелия мечтательно. — И что тогда? — Я бы летала за тем кораблем, на котором плавает самый милый для меня моряк. Каждое утро, с восходом солнца, я каким-нибудь особенным криком посылала бы ему приветствие… Я настораживаюсь, радостно взволнованный. — А есть у вас такой моряк? — Конечно. — Кто же это такой счастливец? — Тот, от которого я в восторге. Она ласково смотрит на меня, поблескивая лучистыми глазами, а мне кажется, что не от солнца, а от нее, этой худенькой, но свежей и яркой блондинки, такой простой, милой, в темно-синем костюме и желтых туфлях, на меня веет весною. Я перестаю грести, сдвинув весла вдоль бортов. — Нет, серьезно, мисс Амелия, скажите хоть раз откровенно: кто он такой? — Догадайтесь. — Не могу, хоть убейте. — Подумайте хорошенько. — Все равно ничего не выйдет. — Ах, какой вы иногда бываете несообразительный, мистер Антон!.. И, заливаясь, звонко смеется, рассыпая по зыби моря веселую трель. Мне нетрудно догадаться, что, говоря о своей любви, она намекает на меня, но я знаю еще и то, что у меня есть соперник, поджарый англичанин, приказчик из хорошего магазина, всегда щеголевато одетый и недурной собою. Родители ее видят в нем очень подходящую пару для своей дочери и в любой момент готовы дать свое согласие на свадьбу. Об этом я узнал только теперь, вернувшись из плавания, узнал со слов ее подруги, очень болтливой девицы, познакомившейся со мной два дня тому назад. И хотя мисс Амелия, как уверяет ее подруга, любит этого англичанина только наполовину, но я уже начинаю бояться, что, сравнивая его со мною, угловатым, с мозолистыми руками, огрубевшими в тяжелой работе, она может отдать ему предпочтение. Кроме того, она несколько разочарована тем, что я еще не штурман, и, по-видимому, плохо верит в мой успех. Вот почему порою я начинаю подозревать, что, может быть, она только играет со мною, то обнадеживая, то повергая меня в отчаяние. В такие моменты становится мучительно больно, меркнет мир и рождается несносное чувство одиночества. Но это продолжается недолго, пока не засияет на ее милом лице жаркая улыбка, и снова невидимые нити, протянувшиеся от этой маленькой женщины к моему сердцу, держат его, лаская и чаруя, в нежном плену. Сейчас, когда мисс Амелия сама заговаривает о любви, очень удобный момент объясниться с нею, но она, точно предчувствуя это, перегибается за борт ялика и смотрит в прозрачную воду, чертя рукой ее поверхность, — серьезная, о чем-то задумавшаяся. — Давно уж нет известий от брата… — говорит Амелия, вздохнув. — Жив ли он? Мне еще из писем ее было известно, что у нее есть родной брат, Билль Браун, плавающий где-то на судах матросом. — Что же ему сделается? Наверное, чувствует себя в море недурно. — Боюсь, не случилось ли с ним что… — Почему он в матросы поступил? — С папой и мамой поссорился. Когда он кончил среднее учебное заведение, они хотели сделать из него коммерсанта. А он воспротивился и заявил, что хочет быть инженером. Произошел скандал. Билль скрылся. И вот уже пять лет не пишет ни отцу, ни матери ни слова. Он иногда бывает здесь, но никогда не заходит домой. Только переписывается изредка со мною. Я его очень люблю. Он такой умный, такой оригинальный человек!.. Морская зыбь, похожая на усталые вздохи, медленно покачивает нас, поднимая и опуская наш ялик. Амелия смотрит на гавань, откуда, давая гудки, выходит громадный, в несколько этажей пассажирский пароход, и, точно вспомнив о чем-то, говорит: — Мой отец англичанин, а мать француженка. Он увез ее из Алжира. Обманом взял. Хочется, чтобы и меня кто-нибудь увез далеко, далеко — на край света. Меня всегда куда-то тянет. В особенности, когда я вижу уходящие корабли. Для меня это новость, так как раньше о ее родителях я знал только то, что они содержат фруктовую лавку, едва сводя концы с концами. — Предоставьте, мисс Амелия, это мне сделать. — С удовольствием. Только возьмите меня обманом. — Ну, кто вас обманет, тот и трех дней не проживет. Она призывно смеется, увлекая меня всей силой молодой жизни. — А все-таки я попробую. Только дайте мне сначала сделаться помощником капитана. Тогда легче будет вас увезти. — Да, но когда вы еще сделаетесь! — Сомнение для меня обидно. — Скоро, скоро! — почти кричу я. — Поверьте мне, что я буду помощником капитана! Я этого хочу. При сильном желании человек может достигнуть чего угодно. Я вам расскажу о себе из своего прошлого. В том селе, где я родился и вырос, раньше совсем не было школы. Первую мудрость грамоты мне пришлось познать от псаломщика. Это был человек настолько старый, что седина его начала зеленеть, как мох. И при обучении он держался старых методов, вколачивая в меня грамоту палкой. От него я научился лишь названиям букв. Но у меня был замечательный отец. Невежественный сам, он тем не менее в мой детский мозг гвоздем вколотил мысль, постоянно говоря: «Непросвещенная голова, что фонарь без огня…» Родители мои умерли, передав мне в наследство только свою физическую силу, здоровую кровь и упорство своего характера. Больше ничего. Но да будет благословенна память о них. Дальше я уже шел к жизни самостоятельно: когда попал в город, сначала научился по вывескам читать, а потом в моем распоряжении были общественные библиотеки. И я уже мечтал об университете и кончил бы, если бы только не увлекся морской жизнью… Неужели вы думаете, что теперь я не справлюсь с морскими науками?.. Дальше, доказывая ей, с какими трудностями приходится мне заниматься на штурмана, я начинаю горячиться. — Ну хорошо, хорошо, мистер Антон, — перебивая, соглашается наконец она. — Верю и буду ждать… Я нарочно высказала свое сомнение, чтобы рассердить вас. Вы тогда становитесь интереснее. — Гм… вот как. Такая странность у нее проявилась и вчера, когда мы во время довольно сильного ветра и дождя, промокшие и прозябшие, катались на парусной лодке. Почему-то сделавшись вдруг скучной, она начала баловаться с кливером. Я предупредил ее раз-другой об опасном риске опрокинуться в бурные волны, наконец не вытерпел, гневно крикнул, чтобы она прекратила свою глупую шалость, и выхватил у нее шкот. В ответ раздался задорный девичий смех, от которого даже в холод становится жарко. После этого во все время нашего катанья веселое настроение не покидало Амелию. Мы меняемся местами: я сажусь на руль, а Амелия на весла. Тонкая, но упругая, она выгребает, как настоящий моряк, делая широкие взмахи. Я рассказываю ей о разных странах, в каких мне приходилось бывать, о встречах с людьми, о России. Но больше всего ее занимает морская жизнь, — тут она, осведомленная братом, расспрашивает о всяких мелочах. — Завидую я вам, что вы так свободно гуляете по морям. — Да, мисс Амелия, для меня это одно из величайших наслаждений, хотя порою бывает очень трудно. Будь я королем-самодержцем, я бы издал суровый закон: все, без различия пола, должны проплавать моряками года по два. И не было бы людей чахлых, слабых, с синенькими поджилками, надоедливых нытиков. Я не выношу дряблости человеческой души. Схватки с бурей в открытом море могут исправить кого угодно лучше всяких санаторий… Качаясь на ялике, мы продолжаем болтать обо всем, что приходит в голову, и берет досада, что солнце так быстро скатывается по небосклону. Близко обгоняем одну лодку, в корме которой, бросив весла на банки, обнявшись, сидит молодая пара влюбленных. Я им не завидую нисколько. Нет! Пусть у всех людей расцветает любовь, излучая свет и радость, пока они молоды, пока их горячая кровь не свернулась в простоквашу, пока сердца не сморщились, как сухое яблоко. Правда, я еще не настолько близок к Амелии, чтобы держаться с нею вольно — моя любовь к ней целомудренно чиста, как то единственное белоснежное облачко, что, кудрявясь, смотрит на нас с лазури весеннего неба. И одно ее присутствие, одна ее игриво-ласковая улыбка, влекущий взгляд ее изумрудных глаз заставляет меня так же радоваться, как радуется иногда, загораясь блеском утра, тропическое море брызнувшим лучам восходящего солнца. Вернулись мы на берег уже вечером. Амелия была несколько расстроена, когда узнала от меня, что я убежал в Англию из русской тюрьмы. Напрасно я старался объяснить ей разницу между политическими и уголовными преступниками — для нее это было непонятно. Она простилась со мною довольно холодно. II! Вечер. Я одиноко хожу по морскому берегу и жду не дождусь, когда из той улицы, что выходит на прибрежную площадь, покажется Амелия. Но ее все нет, хотя час назначенного свидания давно прошел. Сильно дует норд-вест, нагоняя кучевые облака, залепляя лазурь неба грязной ватой. По мутно-серому морю перекатываются волны, оперенные пеною, похожие на бесчисленные стада белых кроликов. Шумит прибой, далеко выбрасываясь на песчаный берег, взмыливая воду, точно сплетая фантастические кружева. Издали, выплывая, направляются к гавани рыбачьи лайбы, спеша засветло укрыться от поднимающейся непогоды. Я хожу у самого моря и часто поглядываю на часы. Ветер, забираясь под легкое распахнутое пальто, вздувает полы, холодом ощупывает тело, играет, вырвав из-под жилета, моим голубым галстуком и бросает его концы мне в лицо. А я безразличен. Меня не волнует, как бывало, запах моря и водорослей, выброшенных волнами на берег. — Несомненно, что она тоже любит… — говорю я вслух. — Это видно по всему. Почему же не пришла? Испугалась моего тюремного прошлого или делает выбор между мною и англичанином?.. Медленно умирает день, а на смену, окутывая все в сумрак, сливая небо с морем, надвигается ночь, холодная и неприветливая. На рейде, возвышаясь белым призраком, вспыхивает через известные промежутки времени маяк, бросая в слепую даль красные полосы огня. Накрапывает мелкий дождь. Крепчает ветер, а прибой, выбрасываясь на берег еще дальше, бьется и грохочет около равнодушной земли, с гневом рассказывая ей о тайнах моря. — Нет, не придет она… Отчаявшись, я иду в город, загорающийся огнями, иду не торопясь, чувствуя холод в груди. Домой мне не хочется заходить: там, в квадратной комнате, мне будет еще тоскливее. Я машинально направляюсь к квартире Амелии и медленно прохаживаюсь, держась другой стороны улицы. Меня почему-то не покидает уверенность, что я непременно встречу изумрудные глаза. Мелкий дождь, скосившись от ветра, колюче бьет в лицо, журчат ручьи, стекая по водосточным трубам, блестят тротуары и мостовые, отсвечивая огни электрических фонарей, протянувшихся вдоль улицы двумя золотыми гирляндами. То и дело, гудя, проносятся трамваи, выбрасывая из-под колес грязные брызги. Над некоторыми домами, вспыхивая и потухая, горят разноцветными лампочками рекламы. Среди людей, торопливо шагающих по улице, ни одного знакомого человека. Унылая скука, как липкая паутина, обволакивает сердце, гася радость жизни, и все мне становится постылым. Я стараюсь себя уверить, что Амелию остановила плохая погода, а может быть, она больна, но в то же время в моем мозгу змеей извивается мысль, ехидно подсмеиваясь, что я обманут и одурачен, что сладкозвучная песня моей любви, внезапно оборвавшись, остается недопетой… Уже поздно. Меньше шума, реже движение — город, истощив на дневные заботы энергию, начинает погружаться в ночной сон. Вдруг на другой стороне улицы, на тротуаре, держась за руку высокого молодого человека, плотно к нему прижимаясь, показывается знакомая фигура женщины. «Она!» Пересиливая себя, чтобы удержаться на ногах, я приваливаюсь к каменной стене дома, холодной и мокрой от дождя. У самого подъезда, прощаясь, он крепко целует ее, мою Амелию, запрокинувшую перед ним голову, и уходит, стуча каблуками по асфальту тротуара, самоуверенный и довольный. — Не меня, а штурмана она хотела… — прохрипел я, отрываясь от стены. И странно: как оскорбленные дети бегут к матери, так и я, взрослый человек с крепкими нервами, с сильными мускулами, закаленный в битве с житейскими невзгодами, устремляюсь к морю, словно ожидая, что лишь в нем одном, ласковом и грозном, найду себе отраду. По пути, недалеко от гавани, в той части города, где уже ютится нищета, проституция и вся портовая голытьба, заворачиваю в кабак, чтобы хоть на короткое время одурманить голову. Клубится сизый чад табачного дыма, густо насыщенный особым кабацким запахом; от буфета к столикам, втиснутым между небольшими перегородками, и обратно, пошатываясь и толкаясь, бродят фигуры матросов, доковых рабочих и женщин. Буфетчик, крупный англичанин с пухлым подбородком, в одном расстегнутом жилете, с засученными рукавами, обнажившими толстые руки, солидно восседая за стойкой, едва успевает с двумя своими помощниками-подростками откупоривать бутылки, наполнять из-под крана большие хрустальные кружки пивом. Среди этих закопченных стен, в зловонном чаду, настолько густом, что даже огни электрических лампочек кажутся мутно-желтыми пятнами, точно в тумане, не унимаясь, стоит пьяный гомон, пронизываемый резкими выкриками, хохотом и женским визгом. Я не любитель отравлять себя алкоголем, но теперь, когда у меня стучат челюсти, когда давно не испытываемая отчужденность тяжелым камнем наваливается на грудь, охотно глотаю виски, обжигая кровь. Кто-то, хлопнув меня по плечу, говорит знакомым голосом: — О друг! Добрый вечер! Откуда, какими ветрами пригнало вас к этой пристани? Передо мною, раздвинув ноги, стоит мой приятель Блекман, толсторожий негр, крепкий и неуклюжий, точно изваяние из черного мрамора. — Садитесь, — отвечаю я и требую еще стакан. — Что с вами? — Пейте. С Блекманом, всегда отличавшимся лихостью моряка и товарищеской преданностью, я подружился, плавая вместе на одном английском корабле. У него до сих пор, точно над кем-то подсмеиваясь, подмигивает левый глаз, окруженный глубокими шрамами. Это у него награда с острова Мадейры. Помню, как он из-за уличной девицы поспорил с матросом другого корабля, с белобрысым норвежцем, как тот, размахнувшись, со всей силой ударил его бутылкой по лицу и как я потом тащил его, точно куль с мукой, на свое судно. Сейчас, обрадовавшись встрече со мною и угощению, он важно сыплет в стакан перец и соль, кладет большую дозу горчицы, наливает виски и пиво и все это мешает указательным пальцем. Получается бурая жижица, похожая на дрожжи, называемая английскими моряками «смерчем», а русскими — «стенолазом». Выпивая, он сладко причмокивает и, размахивая руками с толстыми пальцами, сообщает мне: — Только что кончил рейс, как сейчас же попал в сухопутный тайфун. Три дня и три ночи крутился. А теперь сижу на мели при полном штиле… — Хорошо, Блекман, я дам денег. — О, вы всегда были мне добрым другом, но мне и не надо денег. Я хочу только закусить и хватить смерча, чтобы мозги завертелись. Около нас, заражая своей буйной удалью, кипит и клокочет распутная жизнь, и, точно в грязном водовороте, кружатся непутевые люди, горланя, ругаясь, распевая песни, икая, насвистывая, торгуясь с женщинами. Не успели мы как следует разгуляться, как начинают закрывать кабак. Люди выходят неохотно, ворчат и ругаются; некоторых выталкивают силой. Толпа пьяных несколько минут стоит перед дверями, словно в ожидании, что, может быть, они еще откроются. Рваные и затасканные женщины, приподняв юбки, танцуют перед своими кавалерами, похабно извиваясь, взвизгивая осипшими и ржавыми голосами. Потом вся эта пьяная ватага медленно расползается, как липкая грязь, по темным закоулкам портовых трущоб. Захватив с собою пива, виски и разных закусок, мы с негром остаток ночи проводим на берегу моря. Дождя уже нет, через разорванную завесу облаков кое-где мерцают звезды, иногда на минуту покажется половинка луны, осветит поседевшую равнину вод и снова скроется, словно проваливаясь в черную яму. Но ветер дует еще с большей силой, певуче носится над простором, взъерошивая море, напряженнее громыхает прибой, точно силясь кого-то преодолеть, опрокинуть. В гавани, залитой огнями, даже ночью не прекращается жизнь: уходят одни корабли, а вместо них приходят другие, оглашая тьму то воющей сиреной, то дружными гудками. Мы оба под хмелем, но продолжаем пить, посасывая водку или пиво из горлышек. — Амелия, ты потом раскаешься, но будет поздно! — с болью кричу я в сторону города и, согнувшись, хватаюсь руками за мутную голову. — О, это? Плюнь! — говорит Блекман, догадываясь, в чем дело. — Пойдем в рейс — все пройдет. Со мной то же было. Наша одна африканка протаранила сердце… Красавица была: губы толстые, мягкие, на голове кудри — маленькие кольца, груди — два больших шара, живот — не обхватить руками. О, она вся блестела, как черная звезда! Подняв голову, я смотрю на него, — он, качаясь, сидит передо мною темной уродливой тенью. — Как черная звезда? — Да, да… Ушел в море, и все прошло. Теперь я с белыми привык. А тогда тошно было… Для большей убедительности негр, крутя кудрявой головой, разражается руганью на всех европейских языках. Одинокий маяк, вспыхивая, продолжает бросать в темноту лучи красного света. — Хорошо, Блекман, вместе пойдем в плавание. — О, конечно, вместе!.. Я рассказываю ему, что готовлюсь на штурмана и что скоро буду держать экзамен. Блекман, обрадовавшись, скалит белые зубы, жмет мне руку и орет: — Полный ход вперед! Я к вам служить пойду… — Мы ей докажем, этой вертлявой девчонке! — говорю я, показывая на город. — О, докажем! Пуская отъявленную ругань, негр грозится кулаком и плюется в сторону города. Дальнейшее представляется смутно, как путаный сон. Помню только, что мы проболтались до самого утра, а потом, обнявшись, поддерживая друг друга, отправились в матросский дом, где и нанялись на первый попавшийся корабль. IV Паровой буксирный катер, резко посвистывая, обходя другие суда, вытягивает из гавани наш трехмачтовый парусник, носящий громкое имя — «Нептун». Одетый в морскую форму, я стою на верхней палубе среди кучки матросов, совершенно мне незнакомых, обтрепанных и грязных, но лихо держащихся, никогда и ни при каких обстоятельствах не унывающих. В голове моей все еще шум, несмотря на то, что время уже за полдень, хочется спать после пережитой бессонной ночи. Погода улучшается, ветер, нагулявшись за сутки, дует с меньшей силой. Изредка на короткое время, выглянув из-за малахитовых облаков, засияет солнце, зажигая зеркальные окна роскошных пароходов, разливаясь по рыжим черепицам городских крыш, раздвигая дали, дробясь по волнистой поверхности моря. Потом снова становится угрюмо вокруг. Хмурятся небо и море, точно недовольные друг другом. Но всюду идет работа, кипит жизнь. Громыхают паровозы, передвигая составы к пакгаузам и обратно, резко лязгают лебедки, нагружая или опустошая корабли, стучат молоты, вызывая звон железа, свистят катера, гудят большие пароходы, точно перекликаясь между собою. Все звуки, сливаясь, носятся над гаванью одной энергичной песнью труда. Пахнет нефтью, дымом каменного угля, перегаром машинного масла, южными фруктами. Точно по узким переулкам, пробираемся мы среди тысячи кораблей, больших и малых, паровых и парусных, всевозможных конструкций, пестреющих разноцветными флагами всех наций, пока не выходим на большую дорогу. У меня пока одно желание: это выбраться скорее в море, чтобы не видеть больше этого города, отравившего мое сердце. — Хорош наш «Нептун», нечего сказать, — говорит один из матросов. — Внук ноева ковчега, — отвечает другой. Все смеются. На минуту мое внимание задерживает матрос, подметающий палубу. Я с ним уже знаком. Джим Гаррисон нанялся на судно вместе с нами. Он старый, изломанный, с морщинистым лицом, заросшим колючим, как жниво, волосом. Только из-под густых бровей, поблескивая, молодо смотрят ястребиные глаза. Ему не хватает лишь нескольких месяцев до пятидесяти лет, проведенных им на морской службе. Дорогой, идя вместе с нами на «Нептун», он сокрушался: — Боюсь, что признают неспособным… Чертовски надоело в матросском доме сидеть, чтоб ему провалиться на месте, чтоб всю его администрацию голодные черти с похлебкой съели! Тянет в море, нет больше сил терпеть. А работать я еще могу… Сколько угодно могу… Блекман, хлопая его по плечу, говорил: — Положим, Джим, работник вы неважный, но в команде сойдете. Только держитесь на судне бодрее, не сгибайте спину. А друг мой вам паров подбавит… По пути на судно мы два раза заходили в кабак, где Джим и Блекман выпивали «смерч». Сейчас, подметая палубу, старик старается, показывает вид, что он работящий матрос, но ему даже и эта работа дается с трудом. Почти одновременно на всех судах бьют склянки, оглашая гавань разноголосым гулом меди. Ко мне, переваливаясь с боку на бок, направляется Блекман и, растягивая, как резину, свои толстые вывороченные губы в улыбку, еще издали кричит пропившимся голосом: — Вы здесь, друг? А я в кубрике место для ночлега приготовил. Будем спать вместе. А то одеяло у нас только одно. — Спасибо. Мы приближаемся к молу, сложенному из тяжелых квадратных кусков гранита, безмолвному стражу, охраняющему вход в гавань от разъяренных волн, подставляя под их удары свою каменную несокрушимую грудь. Боцман, средних лет, коренастый, с большой угловатой головой, плотно сидящей на широких плечах, — кажется, что он совсем не имеет шеи, — согнулся над люком и громко кричит: — Все наверх! Несколько матросов, застрявших в кубрике, выбегают на палубу. Откинув назад голову, боцман не спускает глаз с капитана, очень высокого и мрачного человека, прохаживающегося по мостику, и, по его знаку, повернув к нам свое лицо, тысячи раз битое, с перешибленной переносицей, командует: — По мачтам! Паруса ставить! Мы с Блекманом и другими матросами, поднявшись по зыбким вантам на мачту, работаем на реях, а часть команды остается на палубе, приготовляя шкоты для растягивания парусов. Не успев привыкнуть к новому судну, к новым порядкам, мы возимся с постановкой парусов невероятно долго, вызывая этим раздраженную ругань боцмана, беспокойно бегающего по палубе. Паровой катер, отпустив буксир, попыхивая дымом, возвращается в гавань, а «Нептун», туго набитый разными товарами, по мере того как окрыляются его мачты белыми большими полотнищами, вздрагивает и гудит снастями, точно просыпается после долгого летаргического сна. Наконец он трогается и скоро, пользуясь хорошим попутным ветром, несется вперед полным ходом, лишь слегка покачиваясь. Он держит курс на Александрию. — Идем, друг, отдохнем, — говорит мне Блекман, когда мы освободились от работы. — С двенадцати нам на вахту… — Я побуду немного на палубе. — Как хотите, а мне скучно здесь. Потом, увидев Джима, обращается к нему: — Ну, старина, дела наши идут, кажется, недурно! — Об этом скажем, когда вернемся из плавания. — Верно, сто чертей вам в горло! Они оба спускаются вниз. Земля все удаляется, а впереди все шире развертывается море, маня неизвестным будущим. Город и огромнейшая гавань, теряя ясность очертаний, постепенно уменьшаются, точно тают в чадном воздухе. Только теперь у меня пламенем вспыхивает в груди желание вернуться обратно, вернуться туда, где я оставил свою мечту. Хочется крикнуть на мостик: «Капитан! Я не хочу больше служить на вашем дурацком судне!» Потом броситься в холодную воду и вплавь добраться до стенки гавани. Но нет, этого не будет! Пусть, как черная смола, которой заливают на корабле щели, кипит в моем сердце жгучая тоска, — я не вернусь в этот город до тех пор, пока не кончу рейса, да и то, может быть, только затем, чтобы взять свои вещи и книги, оставленные на квартире. Ко мне на время возвращается твердость духа. Я направляюсь к корме, где, о чем-то разговаривая между собою, стоят: рыжий англичанин, высокий и спокойный, с большими и немного припухшими, точно отмороженными, ушами, и маленький, но очень упругий, смуглый, как бронза, японец. — Как вас зовут? — улыбаясь, спрашиваю их. Они почти в один голос отвечают. — Алекс Шелло. — Киманодзи. — Вот и отлично! Будем друзьями. А меня величают Антоном. Не правда ли, что нам предстоит отличное плавание? Я рад, что попал на такое судно… Две пары глаз, вороненых, беспокойно бегающих в перекошенных щелях, и серых, влажно блестящих, точно покрытых жиром, смотрят на меня, ощупывая с ног до головы. — Да-а, — тянет рыжий Шелло, — когда человеку в жизни больше ничего не остается, как только в петлю лезть, то и на этом свином корыте плавание покажется хорошим. Я громко смеюсь и отхожу, оставив их в недоумении. На мгновение Шелло показался мне знакомым, где-то я будто видел его — всматриваюсь в красное, сыто лоснящееся лицо, слегка обрызганное веснушками, и не могу припомнить. Меня окончательно сбивает с толку глубокий шрам на левой щеке, точно проткнутый ножом. Боцман все еще не может успокоиться и, покрикивая, озабоченно бегает вокруг вахтенных матросов, делая им указания, заставляя одни снасти подтягивать, другие ослаблять. Здесь, на просторе, ветер дует сильнее, свистя в снастях, напружинивая паруса, ярусами уходящие вверх. Город кажется маленьким серым пятном, но затем и оно исчезает за горизонтом, — остается только море да небо. Кружась в воздухе, обгоняя «Нептун» и отставая, нас с криком провожают белогрудые чайки. «До свидания, Амелия! Мне спать пора…» С тяжкими думами я спускаюсь в кубрик. V Наша жизнь на «Нептуне», как и на всех других подобных судах, проходит в тяжелых условиях: мы надрываемся от работы и питаемся сухими и жесткими, как камень, галетами, кофе, разбавленным сгущенным молоком, и таким соленым мясом, точно оно сотни лет квасилось на дне моря; в очень бурную погоду, когда камбуз не топится, удовлетворяемся холодными мясными консервами. Вот почему на такую службу могут попадать лишь люди, обнищавшие и пропившиеся или же, как и я, дошедшие до такого отчаяния, когда все становится безразличным. Конечно, многие из команды разбегутся в первом же порту, не получив даже денег за свой труд, так как расчет производится только по окончании рейса, — разбегутся в надежде попасть на паровые суда, где и риска меньше, и не так обременительна работа, и кормят лучше. Но они тут же без затруднения будут заменены другими матросами, такими же пропойцами, изголодавшимися и с нетерпением ожидающими на берегу хоть какого-нибудь судна. С каждым днем, втягиваясь в работу, привыкая к новым порядкам, команда начинает выполнять работу лучше и быстрее, но двадцати двух человек недостаточно для легкого управления «Нептуном». При капризной погоде, при ветрах, постоянно меняющих свое направление, то затихающих, то доходящих до степени шторма, мы ни днем, ни ночью не знаем покоя. Часто, сменясь с вахты, не успеешь отдохнуть, как снова гонят наверх — крепить паруса, брать рифы, обрасоплять реи, менять галсы. Хуже всего достается в ненастные ночи, когда кругом царит такая тьма, что, того и гляди, свернешь себе голову, когда, надрывно завывая, свирепствует холодный, пронизывающий ветер, а с черного, как сажа, неба беспощадно хлещет дождь, промачивая все платье до последней нитки. В такие моменты кажется, что уже никогда больше не взойдет солнце, не рассеет этой сырой, хлябающей тьмы, тяжело навалившейся на ревущую поверхность Атлантического океана. Продрогшие, измученные матросы, ругаясь, ворчат: — Дьявольская наша жизнь!.. — Подлое судно! — Да, если на таком судне проплавать год, то живым останешься, но к Маргаритам не захочешь. Но стоит только погоде улучшиться, как настроение команды меняется. В особенности, пережив бурную ночь, матросы радостно встречают хорошее утро и невольно, быть может, в тысячный раз, засматриваются в ту сторону, где так красиво алеет заря, разливаясь по волнистой, еще пенящейся шири океана рдеющими красками, где, сбрасывая с себя блестящие наряды, постепенно переходящие из ярко-малиновых в золотисто-шафранные цвета, торжественно поднимается огневое солнце. Даже рыжий Шелло, как казалось раньше, ко всему равнодушный, кроме еды и выпивки, глядя прищуренными глазами в сияющее око неба, не может удержаться от улыбки и говорит: — Мы моряки, а потому для нас доброе солнце должно быть дороже всего… — А коньяк все-таки лучше! — посмеиваясь, вставит кто-нибудь из матросов. — Нам и коньяк нравится только потому, что он представляет собою то же солнце, но только в растворенном виде, — возражает на это Шелло. Труднее всего служить Джиму Гаррисону. Он не только не может лазить по мачтам, но и внизу работает вяло, ходит медленно, сутулясь под тяжестью сурово прожитых лет. На второй же день, после того как мы оставили берега Англии, у него произошло столкновение с боцманом. — Эй, старина! Перетаскивавший в это время снасти с одного места палубы на другое, Джим, услышав окрик боцмана, останавливается и, кладя снасти перед собою, спрашивает: — Что вам угодно? — Вы не ходите, а ползаете, как беременная мокрица по мокрому мату! Джим, ощетиниваясь, отвечает на это: — Зато вы бегаете, точно ошпаренный пес! Боцман, не ожидавший такого ответа, откидывает назад голову, точно получив удар по лбу. Одно мгновение они стоят молча, оглядывая друг друга, точно впервые встретились; один — в кожаной куртке, в широких штанах из темно-синей фланели, в крепких квадратных башмаках, гладко выбритый, полный здоровья и силы, а другой — в рваном, насквозь просмоленном платье, босой, отживающий свой век, но все еще с безнадежной удалью цепляющийся за жизнь. — Хорошо, мы с вами поговорим, когда придем в какой-нибудь порт, а пока — продолжайте работать. Джим прекрасно понимает, что боцман хочет уволить его с судна, и, принимаясь за перетаскивание снастей, предостерегающе роняет: — Я имею редкостный нож! Он отлично режет не только хлеб, но и мясо. — А у меня есть еще лучшая вещь — это браунинг. Я из него на двадцать шагов могу попасть в такую маленькую цель, как человеческий череп… — При охоте на диких зверей успех часто зависит от быстроты действия… Джим Гаррисон не уступает боцману, но нам, своим товарищам, посмеиваясь над собою, точно речь идет о постороннем человеке, откровенно признается: — Да, износился. Стал похож на старую рваную калошу. Но все равно — в матросский дом ни за что не вернусь… — А как же иначе? — спрашиваем мы. — Посмотрим, как… Капитан у нас — бесстрашный моряк, но человек с большими причудами. Через каждый час, днем и ночью судовой кок, жуликоватый шотландец, наживающий деньги на матросской пище, носит ему в никелированном кофейнике горячий черный кофе. Капитан молча пьет его, разбавляя пополам с ромом. Разговаривает он мало, разве только боцману или своему помощнику, еще молодому человеку, с испуганно приподнятыми бровями на невзрачном лице, отдавая какое-нибудь распоряжение, буркнет несколько слов, да и то отвернется, словно презирает их. Проходя на мостик или возвращаясь обратно в свою каюту, расположенную в кормовой части судна, он ни на кого не смотрит и шагает так, как будто измеряет палубу, тяжелодумно глядя себе под ноги. У него внешность интригующая: высокий и грузный, весь угловатый; лицо сизо-багровое, с водяными мешками под большими оловянно-мутными глазами, с массивным хищным носом; он часто бреется, но вся шея, крепкая, как у быка, и длинные уши в шерсти; почему-то, глядя на него, думается, что если ею раздеть догола, то он окажется весь лохматым. — Единоутробник Вельзевула! — с первого же дня окрестил его рыжий Шелло, и с тех пор среди матросов эта кличка так и осталась за ним. Он бывает настолько рассеянным, что однажды после завтрака явился в рубку с салфеткой на груди и, не замечая этого, простоял так всю вахту. Наш кубрик находится в носовой части корабля. Продольный коридор разделяет его на две перегороженные досками половины — для одной вахты и для другой. Помещение такой половины — небольшое, грязное, душное от табачного дыма и человеческих испарений, с двумя иллюминаторами из толстого зеленоватого стекла, с общими нарами для спанья и сидения, с длинным столом, наглухо прикрепленным к палубе. Пока стоит еще плохая, холодная погода, мы, сменившись с вахты, все свободное время проводим здесь, греясь около чугунной печки, отапливающейся каменным углем. Несмотря на то что мы здесь собраны со всех концов земного шара и являемся представителями различных рас, между нами нет розни. Да и какая может быть рознь среди нас? Наша жизнь проходит в одинаковых для всех условиях. Религия? Ее ни у кого нет, над нею смеются и издеваются все: англичане, негры, испанцы, индусы, японцы. Национальные особенности? Все это давно вытравлено морем, рассеяно по разным странам. Здесь все космополиты, граждане всей нашей планеты, или, как выражается Шелло, мировые бродяги, для которых, под каким бы флагом ни пришлось плавать, все равно, лишь бы были подходящие условия. Что только не услышишь, когда все матросы соберутся в кубрик! Пользуясь такой свободой слова, какой нет нигде, ругают правительства, высмеивают религиозные обряды всех стран, но чаще всего обмениваются впечатлениями о разных кораблях, расхваливая одни из них и проклиная другие, рассказывают о своих приключениях в портовых вертепах и о том, как можно обмануть таможенных чиновников, провозя на судне контрабанду. Но я больше люблю слушать старого Джима, пережившего на своем веку несколько крушений. Он не признает ни бога, ни черта, но в то же время, как и многие другие, очень суеверен. Лежа на нарах вместе со мною и Блекманом, он убежденно рассказывает: — Однажды, во время крушения корабля, я заранее догадался, что останусь жив. Так и случилось… — Как же догадались? — спрашиваю я. — Очень просто… Плавал, я на паровом купце. Судно было настолько старое, что от бури у него сдвинулись котлы. Само собою разумеется, что пришлось застопорить машину и прекратить пары. Нас понесло ветром к норвежским берегам. Все матросы так и ахнули, когда перед нами открылись каменные скалы. Предстояла неминуемая гибель. А буря была мерзкая и так рвала, выла, точно облопалась спиртом. Казалось, не мы подвигались к скалам, а они неслись на нас. Никогда мне этого не забыть… Джим старчески кашляет, а потом, покуривая свою носогрейку, неторопливо продолжает: — Вдруг до меня донесся детский плач. Прислушался к реву бури. Меня ужас взял. Я разобрал ясно голос своей дочери, четырехлетней девочки, от индуски с острова Цейлона. Перед этим я ей только что послал письмо и десять шиллингов. Заметался я по кораблю как сумасшедший, а голос ее все был слышнее — плачет, зовет меня. Наконец сообразил: если слышу голос не мертвеца, а живого человека, то, значит, буду жив. Вооружился спасательным кругом. А скалы все надвигались. Прошло еще несколько минут… раздался треск. Корабль разлетелся вдребезги. Я не помню, как вылетел за борт. К счастью, попал в узкий пролет между двумя скалами, а там меня выбросило волнами на берег. Из тридцати человек нас спаслось только четверо… — А сколько вы, Джим, перед крушением опорожнили бутылок? — иронически улыбаясь, спрашивает Шелло. — Сколько бы я ни опорожнил бутылок, но таким безмозглым, как вы, никогда не был, — ворчит старик. — Да, мозгу немного нужно там, где человек звонит языком, точно рынду отбивает, — невозмутимо отвечает Шелло. Они часто спорят, доходя иногда до ругани, но это не мешает им дружить. В другом углу, размахивая руками, горячится черноусый испанец: — Нужно шквалом пронестись по всей земле, чтобы все старые порядки перевернуть вверх килем. А потом снова начнем строить жизнь — не такую скверную, как теперь. Многие поддакивают ему; привстав, кричит и Блекман: — Поддай пару! Гони на тридцать узлов! Только прошу не трогать кабаков, кораблей и женщин! Испанец, не слушая, продолжает: — И это время придет, скоро придет! — Когда акулы соловьями запоют, а пока что они только жрут нашего брата, — вставляет Шелло. Понемногу я начинаю оправляться от удара, полученного в Англии, реже вспоминаю об Амелии. Развлекают меня и разговоры матросов, заражая своей бесшабашной удалью. И только изредка, когда они начинают рассказывать о своих возлюбленных, мечтая о приятной встрече с ними, меня снова охватывает тоска, снова не могу примириться с тем, что разлучился с изумрудными глазами. Тогда разные мысли долго не дают мне заснуть. Покачиваясь на цепочке, слабо горит наполовину привернутая лампа, рождая уродливые тени, бегающие по стенам сумрачного кубрика. Все матросы, разместившись по своим гнездам, отгороженным друг от друга небольшими деревянными барьерами, давно уже крепко спят, сильно всхрапывая, а я все ворочаюсь на своем жестком матраце, лежа рядом под одним одеялом с негром. Судно, раскачавшись, падает то на один бок, то на другой, соответственно с этим мои ноги летят вверх, а голова находится где-то внизу. За бортом исступленно бьются волны, тяжело ворочается, угрюмо рыча, встревоженный океан, отделенный от нас лишь досками обшивки. Страшно близко, до жути, ощущается гневное клокотание моря. А сверху доносятся враждебно-суровые напевы ветра. Чувство заброшенности овладевает мною. И тогда является одно желание — чтобы скорее вызвали наверх. При первом же призывном окрике я срываюсь с места, лечу на палубу, быстро поднимаюсь на мачту, и там, на высоте, среди яростного ветра, в черной, как чернила, темени, где угадываешь предметы скорее инстинктом, чем глазами, с безумной развязностью набрасываюсь на работу. Как акробат в цирке перед зрителями, так и я перед самим собою затеваю опасную игру, испытывая при этом жуткое очарование своею дерзостью. А затем уже, усталый и погасший, возвращаюсь в свой кубрик и засыпаю мертвым сном. VI Наш корабль — в Средиземном море. За все время моей службы на новом корабле это первая ночь, когда, неся вахту вместе с другими матросами, я почти ничего не делаю, прохаживаюсь по верхней палубе, следя лишь за тем, чтобы не полоскались паруса. Легкий ветер дует в бакштаг, тихо подпевая в паутине снастей и в изгибах выпукло надувшихся парусов. «Нептун», ритмично поскрипывая оснащенными мачтами и немного покачиваясь, идет вперед ровным ходом. Теплая южная ночь, раскинув прозрачно-черные крылья, ревниво обняла море, почерневшее, как смоль. Море, переливаясь небольшими волнами, мелодично всплескивая, ворчит сердито-ласково, словно добрый старик на игривые шалости любимых детей. Над головою и по сторонам, вплоть до горизонта, дрожа, лучисто горят звезды, струясь золотыми нитями в темные глубины вод. В плохую погоду, до изнеможения отдаваясь тяжелой работе, я легче переносил разлуку с Амелией — мне некогда было думать об этом; но теперь, когда ликует небо, искрясь самоцветами, когда, кажется, само море, вздыхая, грезит о счастье, меня охватывает смятение. Я прогуливаюсь по темной палубе, не находя себе места. Когда я перебираю в своей памяти встречу с этой девушкой и дальнейшее знакомство с нею, мне кажется, будто я иду светлой дорогой, усыпанной яркими цветами, — дорогой, ведущей к радости жизни. И вдруг — запрокинутая головка для поцелуя с другим… Злоба закипает в моей груди. Хочется вырвать из своего сердца образ жестоко осмеявшей меня, забыть ее имя. Но, убедившись, что этого не могу сделать, я разоблачаю ее перед самим собою: «Да почему, на самом деле, я терзаю себя? Она шальная девчонка, искательница приключений, и только! Сегодня путается с одним, а завтра с другим. Не изумрудные, а кошачьи глаза у нее! Ха-ха-ха… Я собственной фантазией создал из нее красавицу. Она сияла только в лучах моего воображения, подобно тому, как в гавани, расплываясь от судов, сияют радужными цветами жирные пятна нефти, зажженные солнцем». Только присутствие других матросов сдерживает меня от громкого хохота. Я отрезвляюсь. Вдоль противоположного борта, заложив руки за спину, прохаживается всегда солидный Шелло, всхрапывает, перегнувшись животом через бухту троса, японец Киманодзи, около грот-мачты, привалившись к ней спиною, сидит Блекман, тихо напевая на восточный мотив песню, а рядом с ним Джим. В рубке, слабо освещенной фонарем, стоят двое рулевых; когда они, изгибаясь, поворачивают огромнейший штурвал, вдоль бортов ржаво гремят железные штуртросы, приводящие в движение руль. По мостику медленно передвигается небольшая фигура помощника капитана. С минуту я любуюсь тем, как волны, диагоналями расходясь от судна, острым форштевнем режущего повороненную поверхность моря, сверкают фосфорическим светом, словно рассыпая сине-зеленые искры. Я уже с раскаянием думаю иначе: «Про Амелию я нагло вру, со злобы вру… Она славная, красива и умна, а главное — непосредственно жизнерадостна, как жаворонок весною. И что плохого в том, что она вызывала письмом меня, а не другого? Просто хотела сравнить меня с англичанином. Я оказался хуже его…» Силою воли я обрываю эту мысль и начинаю быстро ходить по палубе. Шелло отбивает склянки. На носу, у самого бугшприта, вонзающегося в темноту, окаменело сидит впередсмотрящий матрос. Он встает и, повернувшись к мостику, протяжно кричит: — Впереди по носу судно! — Хорошо! — отвечает с мостика помощник капитана. Через некоторое время впереди, горя отличительными огнями, зелеными и красными, похожими на два разноцветных глаза, отчетливо вырисовывается силуэт судна. Это французский военный крейсер. Он с шумом проносится мимо нас, привлекая внимание некоторых вахтенных, и, как мимолетное видение, исчезает вдали. Я подхожу к Джиму и Блекману и опускаюсь около них на палубу. — Не спите, Джим? — спрашиваю я. — Нет, — отвечает он, глядя в звездное небо. — Ночь хороша! — Да, люблю такие ночи. Лежишь и думаешь. Всю свою жизнь переберешь. Многое припомнишь… Меня все время интересует этот старый моряк. — Вы семейный? — Очень даже. — Что значит — очень? — А то, что не одну, а много семей имею. — Где же они? — Везде, только не при мне, — есть на Цейлоне, в Сан-Франциско, в Южной Африке, в Европе. Был и я когда-то молод и силен. И везло же мне, черт возьми, насчет женщин! Липли они ко мне, как ракушки к судну. Ну и рассеивал свое племя по земному шару. Если собрать вместе всех жен и детей — ого! Изрядная цифра получится… Помолчав, он добавляет: — А приходится кончать свой век одиноким… Он произносит последнюю фразу с некоторой грустью, но тут же, словно устыдившись этого, разражается отъявленной руганью. Я ложусь навзничь прямо на палубу и смотрю мимо выпуклых парусов на звезды. Скрипя, покачиваются высокие мачты, точно зарисовывают клотиками по сверкающему небу незримые иероглифы. В известной точке земного шара, среди дремучих лесов России, есть небольшое село, откуда, вызванный своими родителями к жизни, я начал делать петли по суше и морям. Много разных женщин встретил я на своем пути, но ни одна из них не тронула моего сердца, не взволновала моей души, пока не столкнулся с той, что спустя восемь лет после меня появилась на свет в другом месте, в чужой стране, на берегу моря за тысячи верст. Почему именно Амелия, а не другая женщина увлекла меня? По каким законам вообще происходит любовь?.. Мне не решить этих вопросов. Из трубы камбуза вьется дымок: это кок готовит для капитана кофе. Слышны всплески волн, рокот воды, напевы ветра, путающегося в многочисленных снастях, как в струнах. Ароматная свежесть моря ласково обвевает тело. Я прикрываю ресницы, и мне кажется, что не судно качается, а звезды в темно-синей глубине неба перелетают с одного места на другое, красиво сверкая между окрыленными мачтами. Я сплетаю сказку любви, но через некоторое время вскакиваю и нервно хожу по палубе, ругаясь не хуже Джима. VII Чередуются дни с ночами, восходы с закатами. Завтра мы должны зайти в Алжир. Об этом узнал рулевой из разговора капитана с помощником и сейчас же эту новость сообщил команде. Матросы радуются, строят различные планы, что предпринять, когда попадут на берег. Только Джим Гаррисон, несмотря на солнечное утро с небольшим теплым ветром, заигрывающим с морем, чувствует себя скверно. — Что с вами? — спрашиваю я его. — Спина совсем отнялась, — жалуется он, сквернословя при этом. — И все кости ноют… За работой Джима, едва передвигающего ноги, следит с мостика сам капитан, скосив на него оловянно-мутные глаза. Видно, что он недоволен стариком, только бесполезно изводящим на корабле пищу. Проходя обедать, зовет его к себе в каюту. Через несколько минут, выйдя от капитана, Джим направляется к нам и на вопрос, в чем дело, выбрасывает такую брань, точно читает молитву, приговаривая: — Чтоб ему не выйти из этого моря, чтоб акулы по косточкам и жилочкам его растащили и чтоб сами акулы от его подлого мяса желудками захворали. Дальше, продолжая ругаться, он проклинает все капитанское потомство до двадцатого поколения, всех его святых, богов, кроя их «через гробовую крышку в блудные глаза». Он стоит перед нами, размахивая правым кулаком, раздраженный, с горящими глазами, с растрепанными волосами на обнаженной голове, точно к нему вернулись молодость, прежняя удаль. Кажется, что ему ничего не стоит пойти к своему обидчику и искромсать его на кусочки. Но это продолжается недолго: выпалив все, что накипело в душе, он сразу теряет пыл, тускнеет, снова становится дряхлым и говорит уже примиренным тоном: — А впрочем, капитан прав. — В чем? — спрашиваем мы. — Говорит, что выдохся я. Дал расчет. За месяц уплатил. Советует на берегу посушиться… — Да, был орел, да крылья измотал, — вставляет Шелло. — Видимо, придется вам последовать совету Единоутробника Вельзевула. — Ну нет, этого не будет! — решительно заявляет Джим. — Опять в матросский дом, опять чистить картошку, выносить помои, мыть полы и всякой другой чепухой заниматься и не видеть моря — довольно! Для меня матросского дома больше не существует. Я не согласен в этом дьявольском учреждении сдыхать после того, как пятьдесят лет в разных морях проплавал, нет, не согласен!.. Отделившись от нас, старик долго гуляет по палубе, что-то обдумывая. Иногда, останавливаясь, он оглядывается кругом, кажется, любуется голубым простором, но больше смотрит на пламенеющий горизонт, в солнечную сторону, туда, где между складками небольших волн, змеясь, красиво играют отблески. Потом, придя к какому-то решению, спускается в кубрик. Через час опять появляется на палубе, держа в руках конверты и почтовую бумагу, но его уже нельзя узнать: он выбрит, умыт, гладко причесан на прямой пробор, одет в чистое платье. Во всей его фигуре чувствуется какая-то торжественность. Усевшись на палубе, приспособив на коленях дощечку, он карандашом пишет письма, не обращая ни на кого внимания и лишь хмуря густые брови, сосредоточенный и углубленный. Его больше никто не беспокоит, и даже боцман, проходя мимо, старается держаться от него подальше. Вечером, когда мы уже были свободны от вахты, Джим приглашает Блекмана, Шелло и меня к столу, ставит бутылку виски, купленную им у судового повара, и начинает нас угощать. — Я отплавал, — говорит он твердым голосом, разливая по кружкам виски. — Немного не хватает до пятидесятилетнего юбилея моей морской службы, ну, ничего… — Вы счастливый человек, Джим! — говорит Шелло, на этот раз необычайно серьезный. — Вам удалось более шестидесяти раз обернуться вокруг солнца а это не шутка при нашем положении. Удастся ли это нам? — Да, я не считаю себя несчастным. Я хорошо пожил, черт возьми! Если бы мне снова родиться и меня спросили бы, кем я хочу быть, я выбрал бы только долю моряка, не задумываясь нисколько. Словом, я не прочь повторить свою жизнь… Опорожнив кружки, мы вместо закуски запиваем виски водою. — Вот вам все мое богатство, — говорит Джим, выкладывая на стол жалованье и вырученные им деньги от продажи матросам своего сундучка с тряпьем. — Здесь около четырех фунтов. Вот эти письма, — продолжает он, показывая рукою на два запечатанных конверта, — опустите в почтовый ящик, а деньги пошлите переводом. Разделите их поровну на две половины: одна половина пойдет на остров Цейлон, а другая — в Сан-Франциско. Это мой последний подарок детишкам. Больше у меня ничего нет. Адреса на письмах… Джим спокоен, на морщинистом лице не дрогнет ни один мускул, глаза сухи. Все догадываются о его намерении, но никто не говорит об этом ни слова. В кубрике, кроме нас, находятся еще несколько человек матросов: одни спят, развалившись на нарах; японец, сидя на корточках, починяет свою рубашку; индус, примостившись на краю нар, играет на губной гармошке; на другом конце стола, увлекаясь, двое сражаются в карты. А Джим уже закладывает в старый мешок большой камень, находившийся на судне для балласта, деловито прикрепляет к мешку лямки и, взвалив тяжелый груз на спину, увязывает его наглухо морскими узлами, точно он, забрав большой запас продуктов, собирается в далекое путешествие. — Не подождать ли вам, Джим? — не утерпев, говорю я взволнованно. Шелло, злобно сверкнув глазами, дергает меня за блузу, а старик, глядя в сторону, упрямо бросает: — Кажется, я достаточно взрослый человек, чтобы поступить так, как мне хочется. Джим обходит всех, крепко пожимая руки, и поднимается по трапу на палубу. Мы провожаем его и, остановившись у люка, смотрим, как он твердым шагом подходит к борту, по-прежнему спокойный и серьезный. Ни одной жалобы, ни одного вздоха. В последний раз оглянувшись, говорит нам: — Попутного ветра вам, друзья… Прощайте… — Прощай, Джим! — отвечаем мы разом. — Прилетай к нам чайкой. — Хорошо! Тихо закатывается солнце, вся равнина моря в оранжевых тонах. Старый Джим, повернувшись к рубке, громко кричит: — Капитан! Услышав зов, капитан важно выходит из рубки на мостик, но, увидев Джима, отворачивается. — До скорого свидания на дне моря!.. С последними словами старик, вскочив на борт, бросается в воду вниз головою. — О, решительно! — замотав кудрявой головою, говорит Блекман и убегает вниз, а за ним удаляются и все остальные. — Так умирает английский моряк! — бросает на ходу Шелло. Оставшись на палубе, я некоторое время с грустью смотрю на корму, на то место, где только что скрылся человек, провалившись в темную бездну вод. Ничего не видно, кроме игриво бегущих волн, позолоченных закатом, как будто никогда и не существовало Джима, этого славного и храброго моряка. VIII Второй день пошел, как мы оставили Алжир, где почти треть команды разбежалась и была заменена новыми матросами, второй день все ухудшается погода, выматывая из нас силы. Сменившись с вахты, мы сидим в своем кубрике за общим столом, пьем абсент, которым запаслись на берегу, и едим мясные консервы, ругая повара, что он не приготовил нам горячей пищи. Все мы чувствуем усталость, провозившись долго с уборкой брамселей и бомбрамселей, и только винные пары, распаляя кровь, начинают придавать нам бодрость. — Братья! Черти смоленые! — ухмыляясь, восклицает один из матросов. — Сказано — не собирайте себе сокровищ на земле… — И вы будете пролетариями, такими же бездомными, как морской ветер, — добавляет Шелло. Все смеются. — Почтим память нашего товарища Джима, — взяв в руки кружку с абсентом, предлагаю я присутствующим. — Правильно! — откликаются голоса. — Да, за него стоит, — говорит Шелло, возбуждаясь, что с ним редко бывает. — Это был моряк с дьявольским присутствием духа. Он порвал все швартовы с жизнью и отчалил на тот свет так же отважно, как мы идем в кабак или в публичный дом. Будь я владыкой неба, я за один этот поступок простил бы ему все грехи и приказал открыть для него все двери рая. Но сам владыка, конечно, этого не сделает, ибо он ослеплен своей славой и не замечает красоты человеческого духа. Зато сатана, наверное, отнесется к Джиму с большим уважением… — О, это верно, как смерть! — подмигивая левым глазом, вставляет Блекман. Все опоражнивают свои кружки стоя. «Нептун», содрогаясь в бурных объятиях стихии, скрипит всем корпусом, точно страдает закоренелым ревматизмом. Гулко бьют волны в борта, мотая судно во все стороны, в табачном дыму странно дергаются человеческие фигуры, стараясь сохранить равновесие и моментами ловя банки с консервами, вилки и галеты, ерзающие по столу с одного края до другого. Через грязно-зеленые стекла иллюминаторов смутно рисуется взмыленное море — оно, начиная с горизонта, то стремительно летит вверх, точно намереваясь стать ребром, то так же стремительно падает, точно куда-то проваливаясь. В кубрике сумрачно. Один жалуется на тяжелую жизнь моряка, а сосед его, очень скромный швед, поступивший на «Нептун» в Алжире, успокаивая, отвечает на это: — Всякий человек свой крест несет, несем его и мы. — Так ли это? — сурово спрашивает Шелло, обращаясь к шведу. — А вдруг окажется, что не крест тащит человек на своих изнуренных плечах, а гнилое, никому не нужное бревно, и не к Голгофе приближается, а к помойной яме — что тогда делать? Швед, смутившись, растерянно моргает. — Эти бредни трусливых людей свободным морякам не к лицу, — продолжает Шелло, скользя взглядом по лицам присутствующих. — Плюем мы на всякое идолопоклонство! Лучше выпьем в честь моряков всех стран, за мировых бродяг, за их прошлое, настоящее и за три года вперед… — О, я давно говорю, — что у нашего рыжего дьявола не голова на плечах, а целый парламент! — восторгается Блекман, готовый пить за что угодно, лишь бы было вино. Шелло, потрепав негра по плечу, впервые громко рассмеялся, и в его смехе ясно послышалось нечто общее между ним и Амелией. Я вспомнил, что у нее есть брат, плавающий где-то матросом, и что при первой встрече с Шелло на судне мне показалось в нем что-то знакомое. Это меня взбудоражило. — Мистер Шелло, не течет ли в вас французская кровь? — спрашиваю я, стараясь быть спокойным. Он удивленно смотрит на меня. — А вы откуда знаете? — По вашему смеху догадываюсь. Наполовину вы англичанин, иначе вы бы не были таким рыжим. — Чертовски верно! Дальше? Но в это время прибежавший с вахты матрос, заглянув в наш кубрик, орет во все горло: — Все наверх! Недовольные, с ворчанием и руганью, мы выбегаем на верхнюю палубу и останавливаемся кучкой на шкафуте, ожидая дальнейшего распоряжения. Громадным пожарищем пылает закат, взметывая исполинское пламя, как будто окутывая распухшее солнце в огненную парчу. Словно придя в неистовый гнев, багровеет море, вспененное, клокочущее, все в холмах, поднятых яростным ветром. А с севера, точно поднимаясь из кромешного ада, дымятся черные тучи, неуклюжими пластами загибаются по своду неба, ширясь и разрастаясь, рушась, как горы, обвалами. Кажется, что все злые духи, собравшись в несметную рать, приближаются к нам, рокоча громами и с треском бросая раскаленные стрелы. Все становится странно загадочным в огненно-красном полусумраке. Вдруг ветер исчез. Бессильно полощутся паруса. Тихо. Только не унимается потревоженное море, сурово хмурится, бурно вздымая широкую грудь. Чувствуется, как все вокруг напряжено до крайних пределов. И, заставляя настораживаться, закрадывается смятение. Как всегда перед наступающей опасностью, я испытываю обостренность зрения, подмечаю всякую мелочь. В рубке четверо рулевых, выбиваясь из сил, работают на штурвале. Сам капитан, на мрачном лице которого я еще ни разу не видел улыбки, находится на мостике. Грузный, похожий в своем непромокаемом плаще и зюйдвестке на пирата, он, повернувшись вполоборота к своему помощнику и боцману, отдает им какие-то распоряжения. У помощника нет той отваги моряка, какой владеет капитан, — он, что-то отвечая, беспокойно оглядывается на север, откуда, вырастая от моря до черных туч, ползет на нас непроницаемая муть. Боцман смотрит на них обоих с таким видом, точно напоказ выставляет свое нескладное лицо. На мостик поднимается кок, держа в руке никелированный чайник с горячим кофе. — Сейчас начнется трепка, — говорит Шелло, обращаясь ко мне, и видно, что он очень заинтересован мною. — Будет дело, — отвечаю я. Некоторые матросы, ругаясь, раскаиваются, почему они не остались в Алжире. Блекман, запуская в свои кудри руку, что-то ворчит на своем негритянском языке, хмурый, в грязной фланелевой рубахе; его черная кожа блестит, словно только что начищена ваксой. Боцман, сорвавшись с мостика, шаром скатывается по трапу и, выделывая по качающейся палубе зигзаги, подлетает к нам. — Паруса убрать! — кричит он, захлебываясь. — Шквал приближается! По местам!.. Все бросаются к исполнению своих обязанностей. Мы с Блекманом поднимаемся на грот-мачту убирать марселя. Над головою ползут отяжелевшие глыбы черных туч, затмевая лазурь неба, а закат, чаруя глаз, все горит, все полыхает грандиозным пламенем, заливая всю пустыню моря алым потоком света. Забравшись на рею, мы ложимся на нее животами и, упираясь ногами в висящие под ней просмоленные перты, начинаем работать, напрягая мускулы. Наша задача — подобрать и прикрепить к рее парус, иначе он будет разорван в клочья приближающимся штормом. Работа очень трудная, требует большой ловкости и смелости, а, к нашему несчастью, в блоках «заело» промокшие от брызг гитовы, с помощью которых парус подтягивается к рее. Нам приходится подбирать его руками. — Торопись, Блекман! — громко кричу я. — Еще немного нам… — О да, еще немного! — отвечает негр, съежившись в черный ком и ловко перехватывая привычными руками треплющийся парус. — Если застанет нас здесь шторм — будь он, анафема, трижды проклят! — достанется нам… — О, достанется! — повторяет Блекман и, по обыкновению, добавляет на всех языках отборную ругань. Весь сосредоточенный на своей работе, я лишь мельком успеваю взглянуть куда-либо в сторону, но и в эти мимолетные мгновения мой мозг успевает запечатлевать все с поразительной ясностью. Налетевший ветер дует порывами, крепчая и постоянно меняя свое направление; вздрагивает судно, качаясь на волнах; с гулом и ревом приближается, кружась, пламенно-бурая мгла. Теперь закат, притиснутый к горизонту черными тучами, похож на широко раскрытый огненный зев какого-то сказочного чудовища. Нам остается только закрепить уже подобранный парус, но работа становится все труднее. Из-под ногтей у меня сочится кровь. Кончено, нам не справиться. Кругом — настоящее светопреставление. Примчавшись с угрюмого севера, из холодной ночи, в бешенстве мечутся вихри, буйно гуляют по водному простору. Ревет, шипя и ухая, возмущенное море; растут горы, движутся и с шумом опрокидываются на корабль, издающий треск под их тяжестью. С темного неба, из лохматых туч, в смятении давящих друг друга, не переставая, гневно падают раскаты грома, ослепляя зигзагами молний. Содрогаясь, беспомощно качается наш «Нептун», ложится на тот или другой борт, ныряет носом в образовавшиеся крутизны, вздымается, как испуганный конь, на дыбы перед вскипающими буграми вод. Он плывет, управляясь только одним рулем, отдавшись на волю урагана, жалкий, с разорванными парусами, трепыхающимися на нижней рее фок-мачты. По палубе прогуливаются волны, смывая плохо принайтовленные предметы. За бортом, недалеко от судна, на гребне поднявшейся волны на мгновение показывается искаженное лицо матроса, но тут же исчезает в кипящей пене. На мачтах размах качки еще больше, еще стремительнее. Прильнув к рее, мы едва удерживаемся, оглушенные бурей, окутанные кровавой мглой, подавленные и смущенные грозным величием взбунтовавшейся стихии. Я чувствую себя маленьким, ничтожным, как букашка, прилипшая к тростинке. Глаза мои, часто моргая, слезятся от бьющего в них ветра; ветер качает мачту и — в беспрестанном полете — спирает дыхание. — Блекман! — опомнившись, кричу я во всю силу своих легких. — Давай кончать!.. Глядя на него, я догадываюсь, что он тоже кричит что-то мне, но мы друг друга не слышим в реве бури. — Нет, Блекман, ничего лучшего мы не дождемся… — сам не зная для чего, ворчу я про себя и начинаю работать. Я крепко держу нижний конец подобранного паруса, обдумывая, как лучше перехватить его веревкой; сожалею, что у меня только две руки, которыми нужно работать и самому держаться. Вдруг корабль рванулся с такой силой, что я, сорвавшись с реи, полетел вниз головою. Замерло сердце, и весь я сжался, пронизанный леденящим ужасом. Молнией пронеслась мысль, что мой череп, ударившись о палубу, разлетится вдребезги. Я инстинктивно делаю какое-то движение, чтобы перевернуться, как кошка, на ноги. Но мои цепкие, крючковатые пальцы, судорожно стиснув толстый конец паруса, не выпустили его, закоченели, — я повис в воздухе, беспомощно болтая ногами, напрасно ища опоры. — Спасите! Помогите! — надрываясь, кричу я, почему-то на русском языке. Пьяным ревом отвечает мне буря. В первый момент, потрясенный своим падением и вместе с тем обрадованный, что можно еще некоторое время держаться, я почти не ощущаю тяжести своего тела. Точно обозлившись на мою дерзость, рвет и кружит меня ветер. Он бросает меня во все стороны, силясь сорвать, но крепкие мускулы моих жилистых рук напружинились, как сталь. Я смотрю вниз — на палубе, окатываемой волнами, никого нет. И оттого, что там пусто, безлюдно, и от этой головокружительной высоты, на какой я болтаюсь, душу мою еще больше охватывает ужас. — Помогите! — снова кричу я, уже по-английски. С меркнущего неба, колыхаясь, опускаются грязные завесы: вспыхивая, дрожащими извивами сверкает молния; летят вверх, как раскинутые плащи, сорванные гребни волн; вся поверхность моря, насколько проникает глаз сквозь кровавую мглу, вздувается горами, точно с таинственного дна поднимаются вулканы и извергают лаву. По-прежнему беспомощно качается наше судно. Иногда, проваливаясь в глубины, вырытые бурей, оно на секунду останавливается, словно страшится вырастающих из воды темно-зеленых стен, готовых обрушиться на палубу, и снова плывет, поднимаемое невидимой силой на крутые высоты гребней. Кружась на парусе, я мельком успеваю заметить на мостике одинокую фигуру, — капитан стоит, втянув голову в плечи, держась за поручни, не двигаясь с места, словно остолбенев перед грозою, а до меня ему как будто нет никакого дела. Мой страх сменяется бешеным гневом. — Помогите же, дьяволы!.. О, проклятые!.. Зубы скрежещут, точно перетирают железо, во рту противная горечь. Мускулы начинают уставать, а я все болтаюсь на этих дьявольских качелях. Ветер кружится, толкает, рыдает и орет на все голоса, играя с моим телом, снося вместе с парусом в сторону от мачты и потрясая над разверстыми безднами рычащего моря. Хочется кричать, заглушая бурю, кричать на весь мир, чтобы подавить жуть перед близостью смерти. Но, онемев от ужаса, задыхаясь от воздуха, распирающего легкие, я только крепче сжимаю мозолистые, крючковатые пальцы, и скорее можно оторвать мое туловище, чем руки от паруса. Я сознаю ясно и точно, что мне не спастись, но что лучше: разбиться в кровавую лепешку о палубу или задохнуться в кипящей пучине? Закрываю глаза. Во мраке гул громче, оглушительнее, а когда корабль кренится, то кажется, что он сейчас же перевернется вверх килем. Смотрю вверх. Кто это такой? Ах! Это Блекман. Это он, охватив руками рею и плотно прильнув к ней, маячит кудрявой головой. На черном лице его толстые губы выворочены больше, чем обычно. Он как будто дразнится показывая красные десны и белый оскал стиснутых зубов. Его правый глаз, пучась, смотрит нагло, а левый — все подмигивает, точно издеваясь надо мною. — Болван! Идиот! — кричу я, приходя снова в ярость. — Спусти мне конец! Понимаешь, нечистая сила? Зарежу!.. Огненный шар молнии пролетает мимо нас так близко, что чувствуется запах серной гари. Негр, продолжая подмигивать левым глазом, еще больше скалит зубы, его толстые щеки дрожат, точно он хохочет надо мною. В этот страшный момент мне вдруг ярко вспоминается, как на острове Мадейра норвежец ударил Блекмана бутылкой по лицу. — Слышишь, Блекман? Я жалею, что твой дурацкий глаз не выбили тогда совсем, жалею, что треснула бутылка, а не твоя глупая башка!.. Словно плевки, летят в меня лохмотья пены, залепляя глаза, до боли хлещут, как крупным градом, брызги. Мне кажется, что я начинаю терять рассудок. Темнеет. Продолжая маячить, голова негра разбухает до невероятных размеров, поражает своею несуразностью. Это уже не Блекман, какое-то мрачное видение, которое парит над бездною пространства, уносит на огромнейшем трепыхающемся крыле и меня с собою. Мысли путаются, я теряю представление о времени. Среди пустыни бурлящих вод, этих проклятых зыбей, поднимающих и низвергающих нас, в грохоте громовых раскатов, в реве осатаневшей бури трудно себе представить, что есть где-то твердая земля, освещенная ярким солнцем, с пышною зеленью и благоухающими цветами, со всеми сущими в живых, — она исчезла, как прекрасный сон, поглощенная водной хлябью. Действительно ли наступает сумрак ночи, сгущаясь и плотнея, или мои глаза, наливаясь кровью, перестают видеть, — я не знаю, но только передо мною уже нет ни моря, ни туч. Всюду непроглядный мрак, раскалываемый ломаными полосами огня, а мне кажется, что это с грохотом рушатся миры, сверкая последними вспышками жизни и превращаясь в изначальный хаос. Все погибло, все пожрала смерть. Только я да еще тот, за чье крыло я держусь, продолжаем жить… В потухшем моем сознании внезапно всплыл дорогой образ. — Амелия! — крикнул я во весь голос, отделяясь от крыла… Очнувшись на второй день, я сам себе не поверил, что нахожусь в матросском кубрике. Медленно и плавно покачивается корабль, поднимаемый мертвой зыбью. В иллюминаторы, бегая по стенкам нашего помещения, заглядывают лучи солнца. Я лежу на нарах, прикрытый старым знакомым одеялом, а около меня, о чем-то беседуя, сидят Блекман и Шелло. По привычке я пытаюсь вскочить на ноги, но тут же бессильно падаю обратно, застонав от острой режущей боли в правом боку. — О, проснулся, друг? — повернувшись ко мне, говорит Блекман, весь какой-то измятый, с воспаленными глазами, точно он не спал целую неделю. — Это хорошо! С добрым утром!.. С трудом, больными руками, я ощупываю голову, тяжелую, точно налитую ртутью, — она вся в тряпках с засохшею на них кровью. Негр, булькая, из толстой бутылки наливает в кружку какую-то жидкость и озабоченно подносит мне. — Промочи горло марсалой. Сам Единоутробник Вельзевула прислал. Пока я с жадностью глотаю приятное вино, негр, ругаясь, сообщает: — О, подлый ураган был! Думал, конец вам… — Да, среди стихий произошло довольно крупное недоразумение, — добавил Шелло. — Как же я спасся? — Вы вперед на ванты упали, а потом скатились на палубу, — сообщает Блекман. — В этот момент как раз молния сверкнула. Как увидел я, что с вами случилось, в момент спустился вниз. Боялся, что вас волнами смоет. Но, как видите, все вышло благополучно. Мне нельзя повернуться: боль во всем теле, а в особенности — в правом боку. — У меня, кажется, ребра сломаны. — Ничего, в больнице починят, — невозмутимо говорит Шелло. — Много наших погибло? — Нет, только двое на завтрак акулам пошли. Блекман накачивает меня марсалой, сокрушаясь при этом, что напиток этот женский и одна лишь забава, что совсем другие результаты получились бы, если бы я хватил кружку-другую чудодейственного «смерча». Скоро я забываюсь и начинаю бредить. В моем мозгу все время вертится Амелия, путаясь с какими-то другими видениями. Я что-то кричу, что-то хочу понять, осмыслить — напрасно. А когда прихожу в себя, передо мною — все те же двое матросов. — Скажите откровенно: вы не родственник мне? — нагнувшись ко мне, спрашивает Шелло в один из моментов моего прояснения. — Нет, Билль Браун, я вам не родственник. Я натолкнулся, Билль Браун, на подводные рифы… Его глаза недоуменно остановились на мне. Потом смутно помню, как перетаскивали меня на какую-то лодку; как Блекман, прощаясь, крепко сжимал мою руку; смотрел влажными глазами и, сквернословя, все уговаривал не поддаваться смерти; как с чужими людьми, перекатываясь по зыбким валам, я направился к чужому пароходу, густо дымившему в ясное небо. IX …Я куда-то медленно погружаюсь. Меня мягко обволакивает желто-зеленый туман, скрывая все предметы. До слуха доносится неясный шум. Дышать становится все тяжелее, сердце как будто останавливается. Чем глубже я опускаюсь, тем беспросветнее становится кругом. Мне приходит мысль, что я попал в воду и, сохраняя лежачее положение, медленно утопаю. Это вызывает во мне удивление. Дальше я уже не сомневаюсь, что лежу на дне глубокой реки, занесенной скользкой тиной, и никак не могу понять, почему во мне продолжает еще теплиться жизнь. В правом боку я чувствую тупую боль, как будто мои ребра схвачены медленно сжимающимися клещами. Я едва перевожу дыхание, не могу пошевелить ни одним мускулом, придавленный массою воды. Чувствуется отвратительный запах, вызывающий тошноту, в голове такая муть, что мысли, путаясь, еле шевелятся. Почему надо мною шум? Я понимаю — это ходят по реке пароходы. Не хватает воздуха для дыхания. Умер я или нет?.. В моем сознании наступает какой-то перерыв, тьма… …Обволакивающий меня туман, рассеиваясь, начинает проясняться, точно наступает утро, хотя ничего еще не видно. Из какой-то неизмеримо глубокой бездны меня, словно на лифте, тихо и бережно, без единого толчка поднимают вверх. Это продолжается невероятно долго — может быть, час, а может быть, целый век. Я определенно чувствую, что ко мне возвращается жизнь, проникая через все поры в мой организм. Дыхание облегчается. Но куда же девались река и мерзкие жабы?.. Перед глазами высоко-высоко мерещится белая точка, настолько маленькая, что напоминает булавочную головку. Она медленно опускается, вырастая, становясь все отчетливее, расширяясь в плоскости, принимая наконец квадратную форму потолка. Вместе с тем я смутно слышу какой-то отдаленный гул. Постепенно приближаясь, он переходит в людской говор. Я поворачиваю голову и оглядываюсь кругом: большой, ослепительной белизны зал, на стенах стеклянные шкафы с какими-то блестящими металлическими приборами, фарфоровые умывальники с никелированными кранами; около стола, на котором я лежу, глядя на меня и разговаривая на непонятном мне языке, стоят несколько человек, мужчин и женщин, одетых в белые как снег халаты. Через большие окна, падая на пол, льются необыкновенно яркие лучи, горячей бирюзой пламенеет небо. Я долго не могу понять, зачем попал в это помещение и куда исчез лифт, поднимавший меня из бездны. Задыхаясь от нахлынувшей радости, я боюсь лишь одного: чтобы опять не пришлось погружаться в какую-то пропасть. Наконец догадываюсь, что мне в боку делали операцию. — Хорошо починили? — улыбаясь, спрашиваю я. Пожилой господин, вероятно главный хирург, с острой бородкой на смуглом лице, весело объясняет мне на плохом английском языке, что операция прошла благополучно и что два сломанных ребра и поврежденная голова скоро заживут. — Через месяц можно опять отправляться в море. — Нет, доктор, довольно плавать. — Почему? — Не хочу… Надоело мне море. Доктор смеется, рассказывая что-то по-итальянски другим, улыбаются и все остальные. Мне нравится этот веселый человек, вызывающий во мне, как мажорные звуки, бодрое настроение. По его распоряжению меня перекладывают осторожно на носилки и переносят в одну из многих палат. С нескольких коек на меня смотрят больные. Меня все еще не покидает противный запах хлороформа. Голова шумит, а в боку — тупая боль. Сестра милосердия, черноглазая итальянка, когда меня переложили на койку, что-то наказывает мне и уходит. Я не могу нарадоваться от сознания, что продолжаю жить и что нахожусь на твердой земле. Смотрю в открытые окна, откуда, грея сердце, веет лаской радостной весны. Синеет небо, зеленеют деревья, развернувшие нежную листву, горят цветы, упиваясь лучами богатого солнца. Справа, по склону горы, раскинулся город — старинные, почерневшие от времени замки, сквозные арки древних колоколен, белые квадраты новых домов, виллы с мраморными колоннами, с красивыми башнями над ними, площади с памятниками. Чем выше, тем здания реже; они прячутся за тенистые платаны и фиговые деревья, кутаются в кудрявую зелень плюща. Слева, уходя в ясную беспредельность, высятся полувоздушные гребни гор. Осторожно приподнявшись на руках, я вижу часть тихого моря, улыбающегося искрометною лазурью; но мне не хочется смотреть на него, я отворачиваюсь, как от коварного предателя, намеревавшегося задушить меня, и с дрожью вспоминаю об ужасе, пережитом над бездной… — Нет, довольно плавать! Сколько раз моя жизнь висела на волоске! Ни за что больше не пойду в море!.. Перед окнами, среди других растений, томясь от зноя, стоят несколько толстых, коротких пальм; они похожи на ожиревших купчих, вызывающих во мне своим сытым самодовольством безобидный смех. Рядом с ними возвышается нескладный кактус. Он ощетинился острыми иглами, издает пряный запах своих красных цветов, смело подставляет жгучему солнцу зеленые мясисто-толстые ладони, и в нем столько твердости и уверенности, что хочется самому быть в жизни похожим на него. А в общем, я не могу оторвать глаз от земли, словно впервые увидел всю прелесть ее весенней жизни, впервые передо мною развернулась чудесная поэма ее творческой мощи. Крепнет во мне сила, проясняется сознание, растет великая радость. Мое сердце до краев переполнено счастьем жизни, как хрустальный бокал искрящимся вином. X Я опять в том городе, где живет Амелия. Мне нужно только взять свои вещи и сейчас же уехать, чтобы никогда больше не возвращаться в эти места. — Что с вами, мистер Антон? — поздоровавшись, спрашивает квартирная хозяйка, удивленно глядя на меня. — Ничего. — Вы постарели лет на десять! — Возможно. Я был болен. А когда узнала, что я собираюсь уехать куда-нибудь на работу, то дружелюбно заговорила: — Ни за что не отпущу! Нет, нет! Куда такому ехать? Вам нужно поправиться, — отдохнуть. Кстати, ваша комната свободная. А я вас подкормлю… Всегда твердый в своих намерениях, я на этот раз легко соглашаюсь с ее доводами, что со мной редко бывает, и решаюсь остаться здесь на два дня, но живу вот уже вторую неделю, успокаивая себя тем, что еще имею денежный запас. Гуляя по шумным улицам, я каждый раз стараюсь далеко обойти дом Амелии, чтобы не встречаться с нею. Меня больше тянет за город; там я брожу в одиночестве и любуюсь пышным праздником земли. Иногда, уйдя из дому алым утром, я прихожу к любимой роще с восходом солнца. На деревьях, одетых в брачный наряд молодой листвы, на изумрудном бархате травы, на цветах, как слезы восторга, сверкают капли росы. Трелью жаворонков и других птиц звенит небо. Залитый лучами, я стою на опушке, привалившись к дереву, и с замиранием сердца слушаю удивительную песню поздней весны. Вытянув шею, шмыгнет в траву куропатка; выскочит из кустов, станет на задние лапы, прядая острыми ушами и бестолково кося на меня выпуклые глаза, серый кролик и поскачет дальше — все это жалкая дичь, обреченная на охотничью потеху лендлордов. А рядом, зеленея молодыми всходами посевов, тянется поле, изрезанное на участки и огороженное кустарником. Вокруг разбросаны фермы. Проголодавшись, я захожу к крестьянам, чтобы купить что-нибудь съедобное. В Англии эти арендаторы чужих земель считаются бедными, но эта бедность для меня, выросшего в русской деревне, кажется странной: в больших каменных домах — чистота, на окнах — гардины, на стенах — зеркала в человеческий рост, на полу — ковры, у некоторых хозяев имеется даже мягкая мебель и пианино. Глядя на обстановку и на сытых и хорошо одетых людей, невольно с горькой обидой вспоминаю русских крестьян, моих родственников, живущих среди лесов в полуразвалившихся хижинах, оборванных и голодных, вечно пригнутых к земле, точно отверженное племя. У меня такое чувство, как будто я что-то потерял и должен потерянное непременно найти. Радостный, восторженно воспринимающий жизнь, я испытываю тоску. Беспричинная и непонятная, она, точно вода в худой трюм, просачивается мне в грудь, нарушая равновесие духа. Твердая земля начинает надоедать, все больше, все сильнее тянет меня к морю. Стоит жаркое время, полное безветрие. Лениво плещутся волны, выкатываясь на отмели, гоняясь за детворой, бегающей с веселым гамом по берегу, а дальше, расплавив в себе солнце, не шелохнется необъятная гладь воды. Только корабли, направляясь в разные страны, режут и ломают, кроша на куски, голубую, золотисто-вспыхивающую эмаль, — вцепишься глазами в один из них и жадно провожаешь до тех пор, пока он не скроется за горизонтом. Утомленный зноем, я начинаю купаться и, держась в одиночестве, плаваю на том месте, где год тому назад встретился с Амелией. Густая соленая вода держит тело легко. Я долго лежу на ней, точно на мягкой постели, опрокинувшись на спину, раскинув руки и не шевелясь. Приятно смотреть, прищурив глаза, в бездну неба, откуда, ласково обжигая, льются горячие потоки света. Хорошо! В один из таких моментов около меня неожиданно появляется знакомая пунцовая повязка и вслед за тем раздается радостный голос: — Мистер Антон, дорогой друг, вы ли это? — Да, мисс Амелия, вы не ошиблись, — отвечаю я, приняв моментально стоячее положение. — Как я рада, что встретила вас… Я целую протянутую мне руку. Амелия смущенно краснеет, словно залитая заревым отсветом, и снова кажется мне дорогой и близкой, как заветная мечта. — Вы так изменились! — Полагаю… — Мне все известно про вас… Знаю, как вы висели на парусе, как разбились и как потом на другом пароходе отправили вас в Италию… — От брата узнали? — Да. О, сколько я слез пролила, когда узнала о вашем несчастье!.. Мы держались на воде, не двигаясь с места, находясь друг от друга на расстоянии одного шага. И теперь для меня уже нет никакого сомнения, что до сих пор я самого себя обманывал, избегая встречи с Амелией. Нет, я ее именно искал и, найдя, готов крикнуть на всю морскую ширь, что я вновь обрел свою радость. — Ну, как вы теперь чувствуете себя? — Хорошо, спасибо. Поправляюсь. Разговаривая, я смотрю на нее: вся та же бесконечно милая Амелия, тот же звонко-переливчатый смех, те же игриво волнующие глаза, но вместе с тем в выражении лица и взгляда чувствуется какая-то неуловимая перемена, точно она познала в жизни то, чего не знала раньше. От такого наблюдения мне становится немного не по себе. — А вы как поживаете, мисс Амелия? — Называйте меня просто — Амелия. Я теперь… Она неловко запнулась, заметив мой испуганный взгляд, и стыдливо потупилась. — Давно? — Около месяца. Остро заныло сердце, словно впились в него скорпионы, застучало в висках. — Поздравляю вас, мистрис Амелия, с законным браком! Желаю вам, мистрис Амелия, полного счастья… Желаю… Прощайте… Заговорил я громко, насмешливо, но не выдержал, и мой голос, задрожав, оборвался. Быстро повернувшись, я поплыл от нее прочь, а вслед мне неслось: — Куда вы? Мистер Антон! Подождите! Я вас прошу, умоляю!.. Я вам должна что-то сказать… Делая руками большие взмахи, задыхаясь от волнения, точно мне не хватает воздуха, я быстро направляюсь к берегу. Перед глазами, колыхаясь, ходуном ходит вся земля и все здания, а море будто опрокидывается. XI Я выздоровел окончательно, как будто никогда и не были сломаны у меня ребра, но тем более начинает надоедать суша. Целыми днями я брожу по ней, не зная, куда приткнуть себя, — одинокий, никому не нужный. Когда шагаешь по твердой земле, даже в ногах, привыкших балансировать по качающейся палубе, чувствуется неловкость. Мускулы тоскуют по физической работе. И весь этот мир, застроенный многоэтажными домами и фабриками, церквами и кабаками, кажется мне узким и тесным. Поэтому большую часть времени я провожу у моря, всматриваясь в его солнечный простор, а оно, меняя цвета с каждой переменой дня, так красиво переливается огнистыми бликами, что забываешь пережитые на нем ужасы, и опять тянет в дальнее плавание. Бывая в гавани, я с завистью смотрю, как грузятся корабли, готовясь в путь, как с вновь прибывающих судов матросы, сойдя на берег, гурьбой отправляются в город, — обожженные солнцем, обвеянные всеми морскими ветрами, веселые, с буйной удалью. Иногда знакомые, встречаясь, рассказывают, где побывали, каковы были рейсы, сообщают о свободных вакансиях на хороших судах, и от этого еще тяжелее становится на душе. Однажды я пришел в гавань рано утром. В воздухе тихо. Всюду непроницаемый туман. Словно окунувшись в мутную воду, я осторожно шагаю по каменному берегу, угадывая путь лишь потому, что мне все здесь знакомо. В помощь невидимому солнцу горят фонари, выделяясь в воздухе желтыми пятнами. Густой, похожий на бурый дым туман волнуется, плотнея в одном месте и редея в другом, скрывая море, небо, город. Глядя на эти клубы, бесшумно ползущие, как привидения, над землей и гаванью, все время ждешь какого-то необыкновенного события. Кругом ничего не видно, но это не останавливает работ. Гавань живет своей напряженной жизнью, полной неясных, смутных движений и разнообразных звуков. Раздвигая мутные воздушные волны, на мгновение показываются ломовые подводы, паровозы, люди, суда, едва намечаясь слабыми очертаниями, и сейчас же исчезают совсем, скрываясь в толпе колыхающихся привидений. Беспрестанно звонят судовые колокола, отбивая рынду, тревожным гулом меди оглашая всю гавань. Со всех сторон, приближаясь и удаляясь, несется истерический вой сирен, но думается, что это зловеще кричат крылатые чудовища, рея в непроглядном воздухе. Я иду дальше, мягко окутанный клубящимися волнами тумана, и все мне кажется призрачным и загадочным. Часам к десяти от тумана не осталось никаких признаков. В этот день, гуляя по берегу, я понял, что мне трудно жить на земле. Море зовет меня, зовет властно своим простором, своей свободной стихией, своими ароматами, криками чаек, торжественными гудками отходящих пароходов. И хотя я знаю, что там, за хрустальным горизонтом, за раскинувшейся ширью, за гранью голубого купола, опрокинувшегося над такою же голубою равниной вод, встречусь с такими же берегами, застроенными всевозможными зданиями, заселенными заботливыми людьми, но все равно меня неодолимо тянет туда. Пока что я твердо храню свое решение не пускаться больше в плавание, но вместе с тем мне почему-то нравится зубрить морские книги. Для этого я ухожу далеко за город и располагаюсь в избранном мною местечке на песке, между двух камней, у самого моря. Как-то вечером я засмотрелся на закат, подернувший розовой дымкой всю водную пустыню, и не заметил появления Амелии. — Я знала, что встречу вас здесь, — протягивая мне руку, сказала она с веселым смехом. — Почему? — спрашиваю я, вскакивая на ноги. — После полудня я издали видела, что вы направились вдоль берега в эту сторону. Как две зеленых звезды, ласково мерцают ее глаза, невольно заставляя меня улыбаться. — Я вас давно разыскиваю. Мне нужно расспросить о своем брате. Ну, как он поживает, куда направляется, когда думает вернуться в Англию?.. Амелия осторожно садится на камень, предварительно сдув с него пыль, чтобы не запачкать своей темно-синей юбки, а я опускаюсь возле нее прямо на песок. Прозрачная белая кофточка и такая же белая панамка красиво оттеняют ее лицо, покрывшееся здоровым загаром. На груди у нее краснеют розы. Отвечая на все ее вопросы, я подробно рассказываю при этом о нашей тяжелой жизни на «Нептуне», не упуская ни одной мелочи. — Это ужасно, что вам приходится выносить, — слушая меня, восклицает по временам Амелия, лицо ее становится печальным, будя во мне доброе чувство к ней. — Бедный мой брат!.. Гаснет закат, меркнет море, словно линяя, на небе робко загораются звезды. Амелия снимает с своей груди розы, выбирает лучшую, подает ее мне, говоря: — От всего сердца. — Такого же яркого, как этот цветок, — добавляю я, принимая подарок. Амелия светло улыбается. — По описанию Билля, я думала, что вы совсем погибли. — Нет, я еще поживу. — Очень рада за вас. Помолчав, она говорит, играя оставшимися у нее розами: — О, если бы только письмо от Билля пришло на три дня раньше… — То? — спрашиваю я. — Ничего… Жизнь моя могла бы сложиться по-другому… Последние ее слова, скрытый смысл которых для меня ясен, окрыляют меня, и ко мне снова возвращаются бодрость и вера в себя. Кругом безлюдье и тишина. В море загораются огни рыбачьих лодок, вспыхивает маяк, посылая радость возвращающимся морякам, приветно извещая их о близости земли. Весь город залит мерцающими огнями, над ним, раздвинув тьму, висит матовый отсвет. Амелия становится веселее, сочный голос ее вздрагивает. Рассказывая мне что-то о театре и своей подруге, она смеется, и серебряная трель ее смеха удивительно гармонирует с тихими всплесками волн. — Брат мой уверен, что я уже вышла замуж за вас. Он вас очень хвалит. Жаль, что я не захватила с собой письма: в нем вы прочитали бы о себе целую повесть. Между прочим, он сообщает, что когда вы лежали в обмороке, то будто бы произносили мое имя и назвали меня любимой… Правда это? Мне хочется крикнуть, что все это правда, что она и теперь для меня, как солнечная сказка, но признаться в этом стыдно и, кроме того, досадно, что она задает мне такой вопрос. Я отвечаю с напускной холодностью: — Может быть… Не помню… — Какой вы серьезный! Я хотела бы, чтобы мы остались друзьями. Понимаете? На всю жизнь друзьями… — Почему же нам быть врагами? Делить нам нечего. Все разделено, все поставлено на свое место. — Вы ужасно злой человек! Неясная черта горизонта загорается ярким заревом, а через минуту-другую, гася мелкие звезды, медленно поднимается полная луна, протягивая к нам широкую, словно усыпанную серебряной чешуей, полосу отражения. Воздух становится синим, далекие здания города и извилистый берег принимают более четкие контуры. Мы долго молчим, глядя на просветленную ширь моря. — Ну что же, вы довольны своей судьбой? — спрашиваю наконец я, тяготясь нашим молчанием. Метнув на меня недовольный взгляд, Амелия быстро отвечает: — О, конечно!.. Муж меня боготворит. Так едва ли кто может любить. Он для меня не задумается сделать что угодно, хотя бы преступление, хотя бы это грозило его собственной жизни… — А вы его? — Само собой разумеется, что он не остается без ответа. Его нельзя не любить. Это удивительный человек! Смелый, прямой и красавец! Для меня мучительны те часы, когда он находится на службе. Ах, как хорошо быть постоянно вместе с любимым человеком! Закинув вверх руки, Амелия поправляет пушистые волосы, необыкновенно привлекательная в сиянии луны. — Нам пора идти, — подавленно говорю я, чувствуя зависть к своему сопернику. — Да, пора, — отвечает она с обидой в голосе. Но мы продолжаем сидеть, словно пригвожденные к берегу. — Я была знакома со многими мужчинами. Некоторые из них мне очень нравились. Но теперь все они кажутся мне ничтожными в сравнении с моим мужем… Мне показалось, что она издевается надо мною, издевается над моими лучшими чувствами и над тем, что пришлось пережить из-за нее. Поднявшись, я приближаюсь к ней и сурово спрашиваю: — Неужели в сравнении с вашим мужем все мужчины — ничтожество? Она тоже встает, выпрямляется и, нахмурив брови, похожие теперь на раскинутые крылья чайки, смотрит на меня в упор, упрямо повторяя: — Все, все!.. И я презираю их теперь! Я крепко схватил Амелию за руки, настолько взбешенный, что готов был швырнуть ее в море. — И меня в том числе? — Пустите! Больно! — вскрикнула она, тщетно вырываясь. — Отвечайте! — Антон! Милый, какой вы сильный!.. Амелия запрокинула голову, прикрыв ресницами глаза, словно стыдясь лунного света. Я обхватил ее за талию, привлек к себе, близко заглянул в лицо, ощущая ее дыхание и трепет вздрагивающего тела… Пустынное, в блеске высоко поднявшейся луны, море сладко дремлет, безмятежно раскинувшись, счастливо излучаясь, словно от красивых сновидений. Занимается заря, разливаясь по краю неба узкой розоватой полосой. В предрассветном воздухе — бодрящая свежесть. Всюду разлита торжественная тишина. Только у самого берега, вдоль которого, возвращаясь в город, мы идем с Амелией, пенистые волны, похожие на взбитые сливки, выкатываясь на отмель, безумолчно мурлычут, как обласканный кот, свою мелодичную песню. Во всем теле у меня усталость, но на душе легко и отрадно: музыкой переливаются неясные чувства, реют неуловимые мысли, точно светлячки в жаркие тропические ночи. — Дальше не нужно провожать, — останавливается Амелия, когда мы приблизились к городу. — Хорошо, — соглашаюсь я, глядя на нее, утомленную, но счастливо улыбающуюся. Прощаясь, она бросается мне на шею и шепчет: — Если бы вы только знали, как мне не хочется возвращаться к мужу!.. Я терпеть его не могу! Милый! Почему вы тогда ни разу не схватили меня так сильно, как теперь? Почему вы тогда заговорили о тюрьме? Ведь могло бы выйти все по-иному. Мы родились с вами друг для друга… Но об этом после… Завтра я приду к вам на то же место… Ждите… Залитая блеском загорающейся зари, Амелия уходит какой-то особой, крадущейся походкой, осторожно стуча каблучками по асфальту тротуара и немного согнувшись, словно чувствуя на себе греховную тяжесть, а я, стоя на одном месте, провожаю ее глазами, пока она не сворачивает за угол. Мне не хочется спать. Вернувшись к берегу, я брожу по извилистой кайме ракушек, брожу без мыслей и дум, внимая лишь тихой музыке волн. Гаснут последние звезды, бледнеет, словно умирая, луна, а восток разгорается все сильнее, отбрасывая лучи из пурпура и золота. Море, освобождаясь от покрова ночи, пламенеет; по зеркальной глади, сплетаясь в причудливые тона, разливаются цветистые краски; небо, голубея, поднимается выше; раздвигается, огнисто сверкая, горизонт. Ширится и моя душа, просветленная и бодрая, словно орошенная золотым дождем, становится всеобъемлющей, сливаясь с вольным простором, пронизанным ярким светом показавшегося солнца. Море… зовет. Быстро, словно боясь опоздать, я иду в матросский дом наниматься на корабль. Попался (Рассказ) Матрос второй статьи Круглов, небольшой, тощий, в темно-серой шинели и желтом башлыке, выйдя из экипажа на двор, остановился. Посмотрел вокруг. Просторный двор, обнесенный высокой каменной стеной, был пуст. В воздухе чувствовался сильный мороз. Солнце, не успев подняться, уже опускалось, точно сознавая, что все равно не согреть холодной земли. Чистый, с голубоватым отливом, снег искрился алмазным блеском. Огромное красное здание экипажа покрылось седым инеем. Круглов широко улыбнулся, хлопнул себя по бедрам и, подпрыгнув для чего-то, точно козел, быстро побежал к кухне, хрустя снегом. — Как, браток, приготовил? — войдя на кухню, спросил он у кока, беспечно стоявшего около камбуза с дымящеюся цигаркой в зубах. — За мешком стоит, — равнодушно ответил тот, кивнув головой в угол. Круглов вытащил из указанного места котелок, наполненный остатками матросского супа, и, увидев, что суп без жира, упрекнул: — Не подкрасил, идол! — Это за семишник-то? — усмехнувшись, спросил кок. — Рассуди, воловья голова, жалованье-то какое я получаю… — Это меня не касается. — Не для себя ведь я… А ежели с тобою этакое приключится… — Со мною? — Да. Кок, сытый и плотный, сочно заржал. — Приключится? Скажешь тоже? Ах ты недоквашенный! Лучше плати-ка скорее, а то ничего не получишь. Обиженный и недовольный, Круглов отдал коку две копейки, спрятал котелок под полу шинели и, поддерживая его через карман левой рукой, вышел на двор. Благополучно миновал дежурных, стоящих у ворот. На улице встречались матросы, женщины, штатские. Разговоры, лай собак, скрип саней, стук лошадиных копыт, хлопанье дверей — все это наполняло воздух глухими звуками жизни. Весело шел Круглов, поглядывая по сторонам и стараясь не расплескать супа. Но, свертывая с главной улицы в переулок, он столкнулся с капитаном второго ранга Шварцем, вышедшим из-за угла. Офицер был известен своею строгостью, и матрос, увидев его, невольно вздрогнул. Быстро взмахнул правую руку к фуражке, а другую машинально дернул из кармана, облив супом черные брюки. — Эй, как тебя, что это ты пролил? — остановившись, спросил Шварц. Матрос тоже остановился, смущенно глядя на офицера и не зная, что сказать. — Почему же не отвечаешь? — Жидкость, ваше высокоблагородье… — Что?.. — Виноват… это… это… — забормотал Круглов и, словно подавившись словами, замолк. Приблизившись, офицер откинул полу его шинели. — Ах, вот что у тебя! А в карманах нащупал куски хлеба. Матросу стало жарко, точно он попал в натопленную баню. — Твой билет! — сердито крикнул офицер, обсасывая обледеневшие усы. Круглов покорно отдал ему маленькую квадратную картонку в жестяной оправе со своей фамилией, названием роты и экипажа, а тот, прочитав, заговорил, отчеканивая каждое слово: — Так, одного со мной экипажа. Так! Воровством занимаешься! Казенное добро таскаешь! Матрос сгорал от стыда. — Никак нет, ваше высокобродье. Остатки это… Остатки от матросского обеда… В помойную яму их выбрасывают. — Подожди! Отвечай на вопросы! Куда это хлеб и суп несешь? Матрос, собравшись с духом, решил сказать всю правду. — К старушке одной… Булочница она. В экипаж к нам ходила торговать. А теперь занемогла… Лежит. Никого у ней нет. Одинокая… В голосе матроса слышалась трогательная откровенность. — Ты ей продаешь провизию? — уже более мягко спросил офицер. — Никак нет… так даю… из жалости… Шварц был человек точный, обстоятельный, строго держался закона и никогда не наказывал своих подчиненных, не проверив дела. — Веди меня к этой старухе. Идти пришлось недолго. Миновали несколько домов, и матрос привел офицера во двор, откуда они спустились в подвал. В помещении было темно, сыро, пахло чем-то прокисшим и тухлым. Кроме переднего угла, где стоял стол с обедающими за ним людьми, все остальные были заняты кроватями, корзинами, подушками. На полу валялся пьяный, оборванный мужчина, на нем, взвизгивая, сидела верхом двухлетняя девочка, а вокруг бегали два мальчика, чумазые, босые, без штанов. Около печки возилась с посудой кривая женщина, несуразно толстая, в засаленном фартуке. Девица лет семнадцати, нагнувшись над корытом с горячей водой, намыливала себе голову. Против окна уродливо-горбатый слесарь починял старые, ржавые замки. Все удивленно уставились на офицера, а он, впервые увидев обитателей подвала, вдохнув отравленный воздух, брезгливо поморщился. — Где здесь булочница? — поздоровавшись, спросил Шварц, чувствуя какую-то неловкость. — Какую вам: Петровну или Маньку? — переспросила его кривая женщина. — Старуху, больную! — Эта здесь. Кривая подошла к одной кровати, раздвинула ситцевую занавеску и, толкая рукой в постель, сказала: — Петровна, к тебе пришли… Под грудою лохмотьев что-то зашевелилось, а потом высунулась наружу растрепанная седая голова старухи. Лицо было худое, мертвенно-желтое, черные, помутневшие глаза слезились. Шевеля синими губами, точно собираясь что-то сказать, она недоуменно смотрела на офицера. Шварц хотел учинить форменный допрос, но, смутившись и покраснев, слабо проговорил: — Извините… как вас… Супу вам матрос принес… Старуха молча таращила глаза. Офицер вынул из кармана рубль и, сунув больной, направился к двери. — Спасибо, родимый, — услышал он хриплый голос. — Выгружайся скорее и выходи, — сказал Шварц матросу и вышел во двор. От непривычки к дурному воздуху его мутило. Круглов, опорожнив котелок и карманы, последовал за ним. Радуясь, он благодарно смотрел на офицера, а тот, выйдя на улицу, заговорил просто: — За доброту твою — хвалю. Молодец! — Рад стараться, ваше высокобродье! Офицер сделал серьезное лицо. — Подожди стараться! Слушай дальше! А за то, что нарушил закон… Он затруднялся, какое наказание применить к провинившемуся. Нужно бы покарать матроса надлежащим порядком, но ему, точно тяжелый, несуразный сон, мерещилась уродливая, затхлая жизнь подвала и одинокая, забытая богом и людьми старуха. Совесть офицера смутилась, а вместе с нею поколебалась всегдашняя твердость и уверенность. — Да, вот как… — идя рядом с матросом, удивлялся он сам себе. Простить матроса совсем он тоже не мог: против этого протестовало все его существо. — Э, черт возьми! — досадливо выругался он, а Круглов, не расслышав, спросил: — Чего изволите, ваше высокоблагородье? — А вот что изволю… За нарушение закона ты должен… должен… И опять не поворачивался язык произнести нужные строгие слова. Мозг озарился мыслью, что, быть может, во всем мире нашелся один лишь человек, этот нескладный матрос, который пожалел старуху, умирающую в чужом доме, среди чужих людей. Круглов робко косился на офицера, не понимая его волнения. На дворе экипажа, против канцелярии, Шварц, все еще колеблясь, приказал идти матросу в роту и, когда тот отошел от него, крикнул вслед: — Слушай! На двое суток в карцер пойдешь! — Есть, ваше высокобродье! — бойко ответил матрос. Они разошлись оба довольные. Два друга (Главы из романа) Радостное приобретение Недалеко от города, ярко пестреющего в июльском зное зеленью деревьев, золотом церквей, железными и тесовыми крышами домов, вдоль отлогого берега реки одиноко шел человек. В его походке чувствовалась твердость двадцатипятилетнего мужчины. Под ногами шуршала галька. Левой рукой он поддерживал связку удилищ на плече, а в правой нес ведерко из-под наживки и рыбу; нанизанная на шпагат, она сверкала чешуей, как длинные и гибкие слитки серебра. Парусиновые штаны и такая же толстовка с широкими карманами не стесняли его движений. Встречный ветерок на миг отгонял зной и ерошил на обнаженной голове вьющиеся волосы, черные, с синеватым отливом, как весеннее перо тетерева-косача. Смуглое, с крупными чертами лицо выражало здоровье и силу. Это был художник Степан Романович Басыгин. Весною он кончил Академию художественных наук и, вернувшись на родину, в Сибирь, дни и ночи проводил среди дикой природы. Сейчас он с рыбной ловли возвращался домой и чувствовал себя отлично. Его узкие и цепкие глаза не отрывались от реки: изумительна была игра вод, позолоченных полуденным солнцем. Где-то на юге, за тысячи верст, родилась она мелкой и узкогрудой речушкой. Другие вливавшиеся воды постепенно расширяли и углубляли ее, возле этого города река была широка и быстроходна. У художника, смотревшего на нее, складывался в мозгу образ: голубая и ослепительно сияющая змея пробирается через огромнейшие сибирские просторы. Извиваясь, она перерезала степи и долины, вторгалась в тайгу, раздвигала каменные утесы и мчалась дальше, к Ледовитому океану. Проходя мимо затона, художник завернул к плотам. Зачем? Об этом он не думал. Поздоровавшись с плотовщиками, он подсел к ним на бревна. Закурили и понемногу разговорились. Степан Романович внимательно всматривался в загорелые лица собеседников. У него уже создавалась привычка по внешним чертам изучать характер человека. Плотовщики недоверчиво косились на этого странного человека. Вдруг послышались скулящие звуки. Художник, оглядываясь, спросил: — Собачонка, что ли? — Щенок наш, Буек, — ответили ему. Художник, страстный охотник и любитель собак, заинтересовался щенком и обшарил взглядом плоты. Ничего не заметив, он спросил: — Да где же он? Оглянулись и плотовщики. Один из них, постарше, лысый, желтобородый, сказал: — А и вправду нет его. Визжит, а самого не видно. Все бросились на звуки щенка. Кто-то заметил просунутую между разъединившимися бревнами мордашку. Щенок жалобно скулил, как бы прося помощи. Оказалось: играя, он свалился в воду и попал под бревна. Как вытащить Буйка? Голова его не проходила между бревен. Один из плотовщиков сквозь щели поддерживал попавшего в западню щенка. Остальные загалдели, горячо обсуждая, как его спасти. Художник молча стал раздеваться. Все посмотрели на него с недоумением, как на юродивого. А желтобородый старик, пугливо мигая глазами, предупредил: — Осторожнее, парень. Тут глубоко. Придется под плоты нырять сажени на две. Долго ли до греха? А тогда отвечай за тебя! Давай-ка лучше обвяжем тебя, мил человек, концом веревки. Оно надежнее будет. Художник бросил в ответ: — Ерунда! Я плаваю хорошо. И ныряю неплохо. Он смело погрузился в прохладную воду и, еще раз взглянув на человека, поддерживающего щенка, скрылся под плотами. С детства у него сохранилась привычка нырять с открытыми глазами. Под плотами было темно. Только кое-где просвечивали узкие солнечные полоски. Левой рукой он перебирал, словно считая, бревна над головою, а правой выгребал, работая при этом и ногами. Изумрудно-золотистая полоса света засияла сильнее. В ней обозначилась шевелящаяся тень. Это болтал ногами щенок. Художник схватил его одной рукой и, погрузившись глубже, чтобы не удариться головою о бревна, нырнул в обратный путь. Плотовщики испуганно ждали, разинув рты и затаив дыхание. Странный человек с черными длинными волосами исчез и не показывался. Прошло, может быть, не больше минуты, но у людей, внимание которых напряжено, создается преувеличенное представление о времени. У каждого из них мелькала мысль об ответственности. Не утонул ли он? Поэтому все очень обрадовались, когда художник, держа в руке Буйка, показался на поверхности реки. Подплывая к плотам, он тяжело дышал. Плотовщики прониклись к нему таким уважением, что помогли ему забраться на бревна. Он начал одеваться, а они, обступив его, качали головами и говорили: — Ну, брат, ты и чудила. Разве можно так рисковать? — Я бы за пятерку не полез. — Хоть бы щенок был дельный. А то так себе — рвань какая-то. Черт с ним совсем — пусть тонет. — Да и надоел он нам. По всей ночи скулит. Спать не дает… Художник осмотрел Буйка: действительно, он был какой-то нескладный и очень худой. Под мокрой прилипшей шерстью проступали ребра. Дрожь током пробегала по всему его хилому телу. Он ошалело крутился, отряхиваясь, фыркая и не переставая скулить. Спаситель его, проникаясь к нему еще большей жалостью, обратился к плотовщикам: — Отдайте мне щенка. Желтобородый старик ответил нехотя: — Отдать можно. Только вон как ребята. Остальные сразу замолчали, опустили головы. — Вы все равно не стали бы спасать своего Буйка. — Да ведь это неизвестно, — сказал один из плотовщиков и посмотрел вдоль реки туда, где через нее ажурными переплетами перекинулся железнодорожный мост. Художник настаивал: — Сами же вы сказали, что щенок никуда не годится. — Да это кто-то сдуру ляпнул. А по правде — из него должен выйти хороший кобель. Захудал он у нас без молочка. — Ну как тут вас понять? — рассердился художник. — Только что я слышал от вас: щенок надоел нам, не дает по ночам спать своим скуленьем. — Привыкнет — перестанет скулить, — равнодушно ответил кто-то. Желтобородый старик заискивающе посмотрел на художника, посоветовал: — Ты вот что, мил человек, дай-ка ребятам на табачок целковый и забирай Буйка. Каяться не будешь. Щенок, видать, из породистых собак. Не иначе как от лайки происходит. Басыгин заплатил назначенную сумму. Плотовщики повеселели и на его расспросы рассказали ему, откуда и при каких обстоятельствах они достали щенка. А когда он, захватив Буйка, сходил с плотов, на него все посмотрели, как на чудака, не знающего цену деньгам. На горячей гальке художник задержался, пока щенок не обсох. Согревшись, он начал ласкаться к своему спасителю. На плотах Буйка, очевидно, не баловали: он опаршивел. Но что-то благородное было в выражении его коричневых глаз. Художник погладил его по костлявой спине и сказал: — Ого! В твоих глазах много огня. Это хороший признак, дружище. Поэтому отныне ты будешь носить другое имя: Задор. Оно больше к тебе подходит. И Басыгин с новым другом пошел домой. В разлуке Комната художника Басыгина была просторная, в два окна, из которых одно выходило на восток, другое — на полдень. Вся мебель состояла из одного простого стола, трех венских стульев и одной старой железной кровати. На полках, прикрепленных к задней стене, были расставлены сотни две потрепанных книг. В переднем углу стоял ящик с красками, палитрой и набором всевозможных кистей. Над кроватью висели двуствольное центральное ружье, патронташ и брезентовая охотничья сумка. Самого художника не было дома. У двери, на разостланном мешке, положив голову на передние лапы, лежал серый щенок, купленный случайно на плотах. Он был чисто вымыт зеленым мылом. Новый хозяин кормил его теперь аккуратно, давая ему через каждые три-четыре часа порцию молока с примесью небольшого количества хлеба. Несколько дней прошло, как его вселили в эту комнату, а он все еще никак не может привыкнуть к новой обстановке. Широкий его лоб с белой звездочкой то и дело морщился от мрачных раздумий, а коричневые, чуть прищуренные глаза наливались тоской. За короткое время такие крутые перемены произошли в его молодой, начинающейся жизни. Труднее всего было примириться с отсутствием матери. Недавно еще, каких-нибудь три недели назад, он жил вместе с братьями и сестрами верст за триста от города, на кордоне, во дворе, под крыльцом, в пахучей постели из сена. Кто был у него отец? Ему в в голову не приходили такие мысли. Но мать, Лыску, — эту красавицу, в серой атласной шерсти, остроухую, с белым пятнышком на лбу, с добрыми карими глазами, — разве можно когда-нибудь забыть? Она так заботливо относилась к своим детям и первое время почти не разлучалась с ними. Когда стояли еще холода, приятно было прижаться к ее теплому телу. Один только запах, исходивший от нее, обнадеживал его и радовал. А стоило, бывало, прильнуть к сосцу, как в него начинала вливаться теплая, чуть-чуть сладковатая, необыкновенно вкусная струя молока, немного опьяняя голову. До двенадцати дней он был слеп. Но и тогда уже ему хотелось скорее познать мир, погруженный во мрак, познать хотя бы одним только чутьем. Он чаще, чем его братья и сестры, уползал из гнезда. Но вдруг, опомнившись от увлечения, он начинал понимать свое одиночество. Куда его занесло? Холод покалывал тело, страх сжимал сердце. Щенок, дрожа, жалобно скулил. Но мать всегда в такие моменты откликалась нежным повизгиванием, призывая заблудившегося сына к себе. И случалось, что в волнении он не мог разобрать, откуда, с какой стороны исходил знакомый голос, и уползал от гнезда дальше. Тогда мать сама подходила к нему, бережно брала его в пасть и относила к братьям и сестрам. Из пяти щенят только один был с белой звездочкой на лбу. На это обстоятельство сразу обратил внимание старый лесник, хозяин Лыски. Каждый день в свободное время он вместе со своим внуком, подростком Илюшей, наблюдал за молодым собачьим потомством. О чем говорили эти люди, щенята не понимали, но их удивляли человеческие голоса, странные и загадочные, совершенно не похожие на собачий лай. — Можно всех распродать, а этого, с белой звездочкой, оставим для себя. Вылитая мать! И такой же будет охотник. Из него выйдет славный пес. Заблудиться мне, Павлу Родионову, в своем собственном лесном обходе, если только я ошибаюсь. Обрати, внучек, внимание — он самый крупный из всех щенят. Вероятно, первым родился. А заряд-то какой в нем заложен! Всегда он наверху других находится. Мать сосет лучше всех. И резвостью бог не обидел его. Мы назовем его Шустрым. Ты согласен, внучек? Старый лесник, ухмыляясь в рыжую бороду, добродушно поглядывал на Илюшу, а тот, во всем соглашаясь с ним, восторженно отвечал: — Согласен, дедушка. Мне он тоже нравится больше всех. Осенью белковать буду с ним. — У нас дело пойдет. Ты на охоте с одной собакой, я — с другой. Вдвоем мы добудем пушнины пропасть. Старый лесник, желая показать свое знание перед внуком, брал щенят из гнезда и относил их в сторону. Лыска бросалась к своим детям и первым брала Шустрого, относя его обратно в гнездо. Потом уже проделывала то же самое с остальными. — Видал? — спрашивал лесник, обращаясь к Илюше. — И у матери Шустрый на первом месте. Верный признак — самый лучший щенок. Потом не в первый уже раз заглядывал в насильно разжатый рот Шустрого, считая поперечные рубцы на нёбе, стараясь по ним определить охотничьи задатки будущей собаки. — И тут все ладно. Пес будет на славу. Проходили дни, недели. Щенята подрастали, крепли. Можно было уже не ползать, а ходить на своих собственных ногах. Давно открылись глаза, с удивлением рассматривая маленький полумрачный мирок под крыльцом. Но вот наступило время, когда Лыска вывела своих детей на просторный двор, обнесенный высоким забором. В глаза ударило буйным светом весны. Кое-где была еще прохладная грязь, но сверху обдавало теплом. Шустрый, подняв мордашку, впервые заглянул в голубую высь и на мгновение замер — там нечто так блестело, что трудно было смотреть. Однако его чуткие ноздри ничего не улавливали с неба, а между тем земля была полна всевозможных запахов, и это привлекало его больше всего. Нужно было во всем разобраться. Он вместе с братьями и сестрами вопросительно обнюхивал каждый предмет. С каждым днем становилось все теплее. Грязь подсыхала. Лыска со своими детьми с раннего утра и до позднего вечера находилась теперь на дворе. О, это было самое блаженное время! Можно было порезвиться вдоволь. И сама мать принимала участие в играх детей, вырабатывая в них ловкость. Она отбегала от них на некоторое расстояние и внезапно ложилась на землю. Щенята гурьбой бросались за ней, возглавляемые всегда Шустрым. И в тот момент, когда уже можно было в шутку схватить ее зубами, она вдруг отпрыгивала в сторону. Щенята проносились мимо. Иногда Лыска, уносясь от них, припадала к земле перед самым их носом, поперек их пути, а они, не рассчитав своего бега, кубарем катились через нее, сталкиваясь друг с другом. Тогда между ними начиналась возня, пускались в дело зубы, слышались угрожающие рычания. Но от этого никому не было больно — укусы были несерьезные, и, кроме того, пушистая шерсть предохраняла каждого щенка от нанесения ран. Другое было дело, если схватят за губу или за ногу. У потерпевшего невольно вырывался плаксивый визг. Но сейчас же подбегала мать и отбрасывала в сторону того, кто нарушал правила собачьей игры. Наигравшись, щенята вместе с матерью ложились на солнцепеке и дремали в том блаженном состоянии, которое всегда бывает после усталости. Лень было даже поднять голову на крики журавлей, проносившихся низко над кордоном. Хотелось спать. И только неимоверная любознательность заставляла молодняк открыть глаза и следить за полетом пернатых вестников весны. Первое время, попадая в руки человека, Шустрый немного беспокоился. Но тут же находилась его мать, с любовью поглядывая и на него и на своих хозяев. Кроме того, эти люди ласкали его, поглаживая по шерстистой спинке или почесывая за ухом. А это было настолько приятно, что невольно жмурились глаза. Постепенно он привык к человеческим лицам и каждый раз при встрече с людьми испытывал необычайную радость. Мир, как оказалось, не оканчивался только одним двором. Лыска вывела своих детей за пределы забора. Был сумрачный и ветреный день. Глухо шумела тайга и угрожающе качала вершинами деревьев. Получалось впечатление, что лес наступает на кордон. Это настолько было ново, что Шустрый сразу лишился обычного своего мужества. Он принизился и, шевеля висячими ушами, хрящи которых не успели еще затвердеть, пугливо поджал хвост между ног. Не вернуться ли ему на двор? Но мать находилась здесь же, не проявляя никакой тревоги. Значит, бояться было нечего. А через неделю-другую его неудержимо тянуло в тайгу, в ее таинственные и загадочные дебри. Где кончаются ее пределы? Все здесь возбуждало интерес. Стучали дятлы, ворковали тетерева, пели на разные голоса маленькие пичужки, прославляя приход весны. А главное, как освоиться в таком разнообразии запахов? Каждый цветок, каждая травка, каждое дерево, каждый след, будь то заячий, беличий или лисий, имел свой особенный запах. Саженях в пятидесяти от кордона протекала широкая река. Впечатление от нее было не менее потрясающее, чем от леса. Она так заманчиво сверкала, что Шустрому хотелось побегать по ней, поиграть, покувыркаться со своими братьями и сестрами, но в то же время вода пугала его. Он приближался к берегу осторожной и вкрадчивой походкой и, потягивая чуткими ноздрями воздух, собирал на лбу морщины. Недалеко, направо, ниже по реке, работали люди, скатывая бревна в воду и связывая их в плоты. Конечно, ему не были понятны ни действия этих рабочих, ни их выкрики, но все явления жизни он старался отметить в своей молодой голове. Слева послышался странный стук, который с каждой секундой приближался и усиливался, рассыпаясь по тайге шумливым эхом. И вдруг из-за мыса, поросшего ельником, показалось здание, похожее на кордон, в котором живут его хозяева. Оно дымило огромной трубой и, вращая колесами, быстро неслось по течению. Шустрый был поражен таким зрелищем. Острая мордашка его, вдруг повернувшись, оглянулась назад — не уплывает ли вот так же и его кордон? Нет, все оставалось на месте. С этих пор Шустрого постоянно тянуло к реке. Иногда, не выдержав, он один выбегал на берег. Нужно же было посмотреть, как чайки, ничего не боясь, садятся на поверхность воды, как на отмелях в прозрачных струях табунками плавают рыбешки, как люди переправляются на лодках на противоположную сторону суши. Все здесь вызывало восторг в собачьем уме… По мере того как подрастали щенята, материнского молока им стало не хватать. Зато их подкармливали остатками с хозяйского стола. Это было не так плохо. А сама Лыска, истощенная, теперь чаще, чем раньше, отгоняла их от своих чрезмерно оттянутых сосцов. Но забота о детях у нее не исчезла. Она убегала далеко в лес и, рыская в глухих зарослях, промышляла охотой. Дети ждали ее с большим нетерпением, ибо не раз она возвращалась домой с зайчонком в пасти. Тогда для них наступало настоящее торжество. Щенята с жадностью набрасывались на зайчонка, сладостно вонзали острые, как шило, зубы в молоденькое, не успевшее еще остынуть мясо и с глухим рычанием, захлебываясь и ощетиниваясь, рвали его на части. Да, веселое было время. Шустрый каждый день встречал, находясь в самом восторженном настроении. Но он и не подозревал, какие каверзы ожидали его в жизни. Однажды, сгорая от любознательности, он вышел к реке один. Потом ему захотелось приблизиться к плотовщикам, чтобы лучше рассмотреть, чем занимаются эти люди. Это случилось после обеда, как раз в то время, когда рабочие, вооружившись длинными шестами, начали отталкивать плоты от берега на середину реки. Щенок, как всегда, смотрел на них изумленными глазами. Несколько раз он даже тявкнул, но не от злобы, а так себе — для приличия. Один молодой парень заметил его, сейчас же спрыгнул на сушу и ласково поманил к себе. Инстинкт предосторожности подсказал Шустрому, что надо на всякий случай отступить от приближающегося парня, но тот в этот момент зачмокал губами. А эти звуки всегда связывались у щенка с приятным сосанием матери. Он доверчиво завилял хвостом, подпуская к себе человека. Не было особой тревоги и тогда, когда он очутился в чужих руках — привык к этому. Но вдруг он заметил, что между берегом и плотами образовалось водное пространство, и с каждой секундой оно увеличивалось. Мало того, кордон вместе с огородами и окружающим лесом начал удаляться. Смутное беспокойство охватило щенка. Он рванулся, но человеческие руки стиснули его крепче. Пришлось заскулить, чтобы разжалобить двуногое существо. А плоты тем временем, спускаясь вниз по течению реки, постепенно, наискосок, приближались к середине ее, на стрежень. На берегу показалась серая собака с острыми стоячими ушами. Шустрый сразу узнал в ней свою мать и громко заплакал, призывая ее на помощь. Она сейчас же откликнулась ему голосом, полным горя и отчаяния, и в безумстве заметалась по суше. Вслед за этим произошло то, что заставило его сразу замолчать и в ужасе раскрыть глаза. Раньше он не раз наблюдал, как чайки садились на реку и плавали по ней. Но то были птицы. Они и по воздуху могут плавать, размахивая большими крыльями, Но как могла решиться его мать на то, чтобы броситься в воду! Высунув над водой только голову и подвывая, она быстро удалялась от берега. Расстояние между плотами и ею все сокращалось. Это радовало щенка, и в то же время нельзя было избавиться от надвигающегося предчувствия чего-то страшного. Предчувствие это скоро оправдалось. На плотах вдузуг поднялся галдеж: — Она перекусает нас всех! — Не давай ей вылезать на плоты! — Бей ее, стерву! Щенок не понимал, что эти выкрики относились к его матери. Он только видел, как человек, находящийся на заднем плоту, поднял длинный шест. Лыска, несмотря на угрозу, упорно гналась за сыном. Оставалось преодолеть каких-нибудь полторы сажени, и она была бы на плотах. Но в это время шест обрушился на ее голову. На момент она погрузилась в воду, захлебываясь, но тут же снова показалась на поверхности и, оглушенная, закружилась на одном месте. Потом направилась к берегу, оглашая реку воплями нестерпимой боли. Шустрый понял, что разлука с матерью совершилась. Он сам завизжал благим матом и, вырываясь, начал кусать своего противника. Но рука перехватила его пасть и сжала так, что нельзя стало дышать. Перед глазами, помутившимися от слез, померк весь белый свет. У нового хозяина Через месяц все кости Задора обросли тугим мясом, а кожа покрылась густой серой шерстью. Он стал проявлять необыкновенную игривость и все больше привязывался к хозяину. Началась домашняя дрессировка. Щенок быстро усваивал житейские правила: спать он должен только на определенном указанном месте, нельзя гадить в комнате, без разрешения хозяина нельзя дотрагиваться до пищи. Дальше внушалось ему, чтобы он никого не признавал из посторонних лиц. Достигалось это очень просто: по просьбе художника кто-нибудь из соседей или из знакомых художника подманивал Задора к себе, а когда он приближался к чужому человеку, ласково виляя хвостом, тот хватал его за ухо и давал ему трепку или стегал прутом. Щенок опрометью бросался к хозяину и, жалуясь на обиду, плакал, как ребенок. Художник гладил его по лоснящейся спине и мягко приговаривал: — Ах, Задор, какой ты глупый! Разве можно доверяться чужим людям? Однажды утром сосед схватил его и посадил в кадушку, которую плотно накрыл дерюгой. Получился непроглядный мрак. Щенку, вероятно, показалось, что померк весь мир и ему никогда уже больше не видать белого света. Он жалобно заскулил, а потом в течение целых суток, голодный и объятый ужасом, не переставал завывать. На второй день, когда хозяин выручил его из мрачной неволи, он невероятно обрадовался. С этой поры ни один человек не мог подманить его к себе. Дальше оставалось внушить ему, чтобы он от чужих людей не брал пищу. Художник брал недоваренную кость, закладывал перочинным ножом под слой мяса большую дозу самой крепкой горчицы или уксусной эссенции. Такая кость доставалась Задору через чужого человека. Он набрасывался на нее и глодал ее с большим увлечением. Но какой ужас охватывал его, когда вместе с мясом попадала на язык горчица или эссенция. У щенка, вероятно, было такое ощущение, что его пасть наполнилась огнем, а чуткие собачьи ноздри разрываются на части. И еще хуже становилось, если он вдыхал струю свежего воздуха. Задор начинал метаться, как безумный, фыркая, чихая, мотал головой и нестерпимо взвизгивал, а из его коричневых глаз градом катились слезы. Ему в это время, очевидно, казалось, что наступает смертный час. У художника в таких случаях всегда заранее была приготовлена вода. Он брал щенка на руки, промывал ему пасть и, давая ему пить, журил покровительственным тоном: — Ах, дуралей! Опять ты нарвался на неприятность. Успокаиваясь, Задор в знак благодарности лизал хозяину руки. После нескольких таких уроков он хорошо усвоил, что во всем мире нет у него другого более надежного друга, кроме хозяина. Этот человек делал для него только хорошее: и обласкает, и накормит, и выручит из беды, и облегчит страдания. Поэтому нельзя было не проникнуться беспредельной любовью к хозяину. Время шло. Задор рос, становился умнее. Он знал, что можно было гонять со двора чужих кошек, но со своим черным котом ему полагалось жить в мире, в добрососедских отношениях. И еще одно правило он усвоил: по утрам, пока хозяин не проснулся, нужно вести себя тихо. Молодой пес неподвижно лежал на полу, положив морду на передние лапы. Но стоило хозяину только открыть глаза, как он, не вставая, начинал бить пушистым хвостом по полу. Художник приветствовал его: — С добрым утром, Задор! Задор моментально вскакивал, поднимал передние лапы на кровать и, радостно повизгивая, целовал хозяина. Художник ласково трепал его по спине, а потом говорил: — Ну, Задор, начнем одеваться. Подавай вещи. Художник нарочно разбрасывал вещи по разным углам. Задор и в этом деле проявлял большую сообразительность: сначала подавал брюки, а потом — носки и ботинки. Самое большое удовольствие он переживал, когда хозяин брал его с собою на рыбную ловлю. Хорошо было порезвиться по цветущим лугам, а еще лучше обследовать болота и озера. В них всегда найдется какая-нибудь водоплавающая дичь, к которой тянул его прирожденный инстинкт. Задор уже не боялся воды и свободно плавал. Иногда близко вырывалась из травы утка и, отлетев немного, падала. Он опрометью бросался за ней. Она опять еле поднималась и опять падала. Казалось, что ничего не стоит ее поймать. Но Задор не понимал, что утка обманывает его: своим кряканьем она предупреждает детей об опасности, а его отводит подальше от них. Потом она высоко взвивалась и исчезала вдали, оставляя его в дураках. Задор по своему характеру был смел и решителен, но по молодости он еще многого не знал в жизни. Однажды ему пришлось наткнуться на журавлиху. При ней были маленькие дети. Защищая их, она поднялась во весь рост, замахала огромными крыльями и с каким-то шипящим верещанием смело двинулась на щенка. Для него это было неожиданным чудовищем, угрожающим его жизни. Он взвизгнул и, подняв хвост, в ужасе метнулся к ногам хозяина. Художник погладил щенка и промолвил: — Эх, трусишка! Птицы испугался. Но Задор еще долго не мог успокоиться и все лаял в ту сторону, куда улетела журавлиха. Наступил охотничий сезон. Басыгин забросил свои удочки и ходил только с ружьем. Задор, несмотря на свою молодость, уже помогал хозяину в охоте. Обладая хорошим чутьем, он разыскивал дичь, а убитую вытаскивал из воды и подавал своему благодетелю. Глубокой осенью началась охота за пушниной. Задор не разлучался со своим хозяином, часто оглашал лес лаем. Это означало, что он нашел какого-то зверька. По интонации собачьего голоса художник мог определить, в кого ему предстоит сделать выстрел, в белку, колонка или куницу. Иногда особым лаем Задор извещал хозяина, что попался глухарь. Охотник осторожно приближался на лай, а огромнейшая и очень осторожная птица, занятая собакой, не замечала, что к ней, держа ружье наготове, крадется человек. Раздавался выстрел, и она, ломая сучки, падала на землю. Для Задора было большой радостью схватить ее зубами и потрепать, пока она не перестанет биться, а потом поваляться на ней, проявляя свое торжество. Когда выпал снег, Басыгин начал своего питомца запрягать в санки. Постепенно, по мере его возмужалости, ему увеличивали тяжесть груза. К концу зимы он и это искусство постиг в совершенстве. У него хорошо развилась грудная клетка, ноги окрепли. Закончилось это тем, что на следующий год, к удивлению всех людей, художник начал кататься на собаке по городу. Из Задора получился здоровенный пес. Он был красив в своей атласной дымчатой шерсти с желтоватыми подпалинами на животе, с белой звездочкой на лбу, с карими веселыми глазами. Трудно было определить, к какой породе он принадлежал. Что-то волчье было в его корпусе, в сильной клыкастой пасти, в лобастой голове с острыми торчащими ушами. Но в то же время его весьма подвижный и пушистый хвост, а также необыкновенная любознательность ко всему указывали на то, что он несомненно имел родство с сибирскими лайками. Нрав у него был мирный, но вместе с тем, если его задевали, он проявлял мужественную воинственность. У него не было привычки отступать перед врагом. Случалось, что, подняв шерсть на спине, он храбро врывался в кучу нападавших на него собак, сшибая их с ног своей могучей грудью, и горе было тем, которые не успели увернуться от его страшных челюстей. По обыкновению, его противники, охваченные паникой, с визгом разбегались по дворам, поджав хвосты и обагряясь кровью. Наконец все городские собаки узнали, что нельзя безнаказанно нападать на Задора, и ограничивали свою ненависть к нему только яростным лаем из-под ворот. А он шел вместе со своим хозяином, не обращая на них никакого внимания. Задор оказался незаменимым стражем в доме. Ни один грабитель не мог бы ни отравить его, ни обмануть его бдительность. Слух у него был невероятно чуткий. Когда пес находился на дворе, можно было спокойно спать, не боясь ограбления. У Задора проявилась еще одна черта его характера — гордость. Однажды весной художник пошел на гусиную охоту с жестяными силуэтами. На такой охоте собака была бы только помехой, и Задора оставили дома. Но версты за три от города он догнал хозяина, бросился к его ногам с радостным лаем и заюлил всем своим гибким туловищем. Художник сказал ему: — Задор, иди домой! Пес остановился, с недоумением глядя на хозяина, и перестал махать хвостом. По-видимому, он был обескуражен таким неожиданным поворотом дела. В его лобастой голове должен был возникнуть вопрос: почему на этот раз отвергается его помощь на охоте? Художник повернулся и еще раз приказал, крикнув уже грозно: — Марш домой! Задор отпрянул от него сажени на две и, сев на задние лапы, заскулил. Художник пошел дальше, не оглядываясь. И только через четверть часа он осторожно повернул голову назад. Пес продолжал сидеть на том же месте в горестном раздумье, не решаясь двинуться за хозяином. На следующий день художник вернулся домой. Пес лежал на крыльце. При виде хозяина он не только не вскочил, но даже не пошевелился. Вид у него был подавленный и угрюмый, словно он заболел. Очевидно, он считал себя несправедливо обиженным, тем более что у хозяина за плечами висели три гуся. — Задор, что с тобой? Это было сказано ласково, но Задор даже не взглянул на своего любимого повелителя. Он встал, сошел с крыльца и, повесив хвост и голову, медленно пошел через двор. Двое суток не могли его выманить из-под амбара. Он лежал в полумраке, в одиночестве, без пищи. И только на третий день у него от сердца отлегло — он вышел из-под амбара. Хозяин позвал своего питомца: — Задор, иди ко мне! Пес подошел к нему нехотя, но сейчас же, когда тот обнял его и сказал несколько дружеских слов, он приветливо завилял хвостом. Карие умные глаза его сразу просияли. На гнезде Художник Басыгин ловил на озере рыбу. Только что прошел, рассыпавшись блестящим жемчугом, мелкий дождь. Остатки жидких облаков разбрелись по небу, не заслоняя собою вечернего солнца. Зелень трав, ивняковых кустарников и редких ольховых деревьев посвежела и разноцветно заискрилась каплями росы. Широко расстилались поймистые луга. Пахло особенным запахом болотных растений: бывалый человек может определить его с завязанными глазами. Майский воздух был чист и прозрачен, и все в природе как будто обновилось. Вдоль берега у художника были расставлены жерлицы с насаженными на них живцами. Каждое удилище с прикрепленным к нему маленьким колокольчиком было основательно воткнуто в землю. Примостившись на пеньке, Басыгин курил папиросу и ждал приятно волнующего звонка. Справа, оставляя темно-зеленые следы на матовой от росы траве, одиноко паслась гнедая лошадь. Она четко выделялась на фоне голубого неба. Из широкого кармана парусиновой блузы художник по привычке достал блокнот с карандашом и начал ее рисовать. «Пригодится для будущих работ, — подумал Басыгин. — Хорошо бы еще посадить на лошадь крестьянского мальчика. Это — первое его испытание. Он сидит верхом неуверенно. Рядом стоят родители и с любовью смотрят на сына. На их лицах тревога и радость». Раздавшийся звонок прервал мысли художника. Он бросился к тому удилищу, какое сильно качалось. Попалась небольшая щука. Выхваченная на берег, она буйно заколотилась, раскрыв хищный, с острыми зубами рот. Через минуту она уже плескалась в воде на проволоке, продетой через жабры в рот. Художник уселся на прежнее место и опять занялся своей работой. Лошадь спокойно кормилась. На возвышении, ощипывая траву около небольших кустиков, она вдруг так порывисто и высоко вздыбилась, что потеряла равновесие и опрокинулась на спину. В следующий момент она вскочила и галопом понеслась по лугам насколько хватало сил. Художник следил за нею, пока она не скрылась за кустами. Что-то непонятное произошло с нею. Выходило, как будто лошадь, поняв, что ее рисуют, была охвачена страшной паникой. Словом, модель исчезла. Художник посмотрел на свой незаконченный рисунок, засунул блокнот в карман и задумался. Что же, однако, случилось? Может быть, пчела или оса ужалила лошадь? Он встал и направился к тем кустикам, от которых так шарахнулась лошадь. Кустики, молодые побеги ольхи, мешаясь с травою, лишь на четверть метра возвышались над нею. Он долго всматривался в них и ничего особенного не увидал. Но ему хотелось разгадать тайну. Он нагнулся, чтобы осторожно раздвинуть ветки руками, и в ужасе отпрянул назад. Из кустиков, шипя, выбросилась к нему змеиная голова. Это было так неожиданно, что он едва удержался на ногах, и так же, как и лошадь, понесся по лугам. Ему казалось, что змея гонится за ним по пятам. Только через минуту он сообразил, что бежит напрасно, и остановился. Ему было стыдно перед самим собой. — Убью эту проклятую змею! — охваченный гневом, произнес вслух Басыгин. Вооружившись крепкой палкой, он пошел обратно по своим следам. От волнения ощущалась сухость во рту, дрожали руки. Приблизившись к кустикам, он осторожно разглядывал то место, где, по его предположению, скрывалась змея. Весь корпус его изогнулся, подался вперед: пусть только хоть чуть шевельнется она, и вскинутая палка обрушится вниз. Прошли секунды, и перед глазами внезапно открылось то, что повергло его в крайнее удивление: на земле обозначилась голова затаившейся птицы с длинным широким носом, а потом обрисовалась и вся она в сером оперении. Это сидела в гнезде на яйцах дикая утка. Черный ее глаз, косясь, следил за движениями человека, как будто она снова хотела стремительно выбросить свою длинную шею, принятую им за змею. Художник умиленно улыбнулся, медленно опустил палку и осторожно отошел от гнезда. При закате подул ветер, зарябил поверхность озера. Рыба на удочку шла плохо. К пойманной щуке прибавилось лишь несколько красноперок и плотвы. На следующее утро Басыгин опять пришел на это же озеро. По привычке охотника он из-за кустов осторожно оглядел блестевшую на солнце гладь воды. На противоположной стороне, рядом с камышовыми зарослями, плавала утка кряква. Вокруг нее быстро, как мыши, шныряли в разные стороны утята, похожие на грязно-коричневые пушистые шарики. Счастливая мать семейства зорко посматривала по сторонам. Заметив человека, она издала едва слышный гнусавый звук и сразу исчезла с выводком в камышах. Первым долгом Басыгин пошел проверить знакомые кустики. Но утки там уже не было. Вместо нее осталась лишь зеленоватая скорлупа от яиц. Стало понятным, почему птица не улетела ни от лошади, ни от человека. Яйца уже наклевывались, и мать в заботах о своих будущих птенцах с такой храбростью, рискуя своей жизнью, защищала гнездо. Клок шерсти В заболоченном озере, окруженном зыбуче-топкими берегами, в зарослях ивняка и камыша, шумно захлопали крылья. Порывисто взлетели три утки и штопором взмыли на фоне вечерней зари. Раздался гулкий раскат ружейного дуплета. От птиц, как осенние листья от дерева, оторвались перья и медленно закружились в воздухе. Две кряквы остановили свой полет и начали падать: одна камнем, другая завертелась через голову. Обе птицы шлепнулись в заросли. Третья утка, набирая высоту, как самолет, понеслась в зарево заката. Встревоженная выстрелами, в стороне поднялась стая чирков и долго по спирали носилась, удаляясь и налетая, как бы дразня охотника. От озера доносилось частое шлепанье лап по воде. Вскоре из травы показалась собачья голова с двумя острыми треугольниками стоячих ушей. Пес держал в зубах убитую утку. На мгновение он остановился, не видя своего хозяина. Из-за куста послышался знакомый голос: — Сюда, Задор! Задор приблизился к хозяину, радостно посмотрел на его смуглое, с крупными чертами лицо и завилял хвостом. Охотник принял дичь и приказал: — Ищи вторую утку! На этот раз поиск затянулся. Для охотника ясно было: если подбитая птица закувыркалась в воздухе через голову, то, значит, она только ранена в крыло и может далеко уйти. Но он терпеливо ждал, уверенный, что число убитой им дичи увеличится еще на одну голову. Степан Романович Басыгин в поисках впечатлений и натуры с утра до вечера утопал в ярких красках зорь, в увядающей августовской зелени лесов и лугов. На вольном воздухе окрепли его мускулы, здоровьем и силой налилось все тело. Художник одернул на себе парусиновую блузу, взмахом руки смахнул вьющиеся волосы с высокого и прямого лба и, взойдя на пригорок, залюбовался ширью низменной поймы вдоль большой реки. Луга представлялись ему гигантской шахматной доской, установленной, как пешками, стогами сена. Между ними кое-где уже стлалась сизая шаль тумана. В вечернем сумраке зеркала озер и протоков отсвечивали багряным отблеском заката, угасавшего, как тлеющие угли в камине. Над поймой проносились с шумом утки, но художник не отвлекался, а зачарованным взором ловил краски природы. Он очнулся, когда к нему подошел пес, держа в зубах еще живую утку с изгибающейся, как змея, длинной шеей. — Молодец, Задор! Подаешь дичь, как на серебряном блюде. Охотник погладил пса по голове и, взяв птицу, добавил: — Хватит с нас! А теперь пойдем на ночевку. И зашагал по направлению к реке. Задор следовал за ним, высунув длинный язык, разгоряченно и часто дыша. Когда они подошли к реке, где Басыгин оставил утром лодку, уже смеркалось. Оба чувствовали себя усталыми. Хотелось скорее добраться до базы, где устроен шалаш, оставлены рыболовные сети, провизия. Против них, ближе к тому берегу, чуть виднелся небольшой островок. Там они и раньше часто ночевали. Чтобы попасть туда, нужно было пройти на лодке между двух отвесных камней. Отстоя друг от друга метров на сто, они высовывались из-под воды на самом глубоком и быстроходном месте, как два кита. Путь этой переправы хорошо был знаком художнику. Здесь берег лежал отлого, усыпанный мелкой галькой. А по ту сторону реки черным облаком поднялся крутояр, и с него, придвинувшись вплотную, смотрелась в быстрые воды тайга, дикая и жуткая в этот ночной час. Тихий и теплый сумрак окутал землю. С безоблачного неба ласково струились звезды. Басыгин, обращаясь к Задору, сказал: — Плывем, друг, на остров! Задор, хорошо понимая хозяина, радостно взвизгнул, потерся у его ног и первым прыгнул в лодку. Вслед за ним вошел и хозяин. Он бережно уложил в носу лодки ружье, дичь, патронташ, а потом, чтобы легче грести, снял с себя блузу и, кстати, сапоги, намявшие ноги. Оставшись в одной рубашке, он оттолкнулся веслом и начал забирать вдоль берега вверх по реке, чтобы потом, когда лодка попадет на стремнину, ее не отнесло ниже намеченного острова. Показалось, что он прошел достаточное расстояние. Басыгин повернул лодку поперек реки. Чем дальше уходила лодка от берега, тем быстрее становилось течение. Он сильнее начал наваливаться на весла, Но его сносило вниз по реке. В проходе между двух камней вода буйно разбивалась о гранитный выступ. Внезапно сознание Басыгина озарилось страшной мыслью: на этом стремительном течении трудно обойти второй камень. Лодку понесло с головокружительной быстротой. И два живых существа полетели в пенистую пасть смерти, а она рычала, захлебываясь, ликующая и неумолимая. Басыгин крикнул насколько хватало голоса: — Держись, Задор! Лодка разлетелась в щепки. Куда-то полетели, сорвавшись с неба, яркие звезды. Могучий поток, вздуваясь и дробясь на перевале, ударил человека о гранит, смял его и с ревом швырнул в глубину. Это произошло с такой быстротой, что некогда было опомниться. Перевертываясь и крутясь, человек опускался гирей в бездонную яму реки. Мир превратился для него в слепой, шумно бурлящий водопад. Казалось, не будет конца его падению. А когда бурлящие потоки перестали швырять Басыгина, он смутно понял, что его отнесло от ямы. Он начал выгребать руками, чувствуя, как его выносит на поверхность реки. Он открыл глаза. Сквозь слой воды чернело небо, опустившееся необыкновенно низко, и на нем, дрожа, засверкали огромные капли крови. В тот же миг сразу все изменилось: темно-синяя высь мерцала далекими звездами, — он мог уже свободно дышать. Художник, придя в себя, огляделся и не поверил своим глазам: рядом с ним, отфыркиваясь и жалобно повизгивая, плыл Задор. Нужно было плыть к левому берегу, более отлогому, Басыгин работал руками и ногами неторопливо, зная, что не скоро доберется до суши. К тому же левое плечо, расшибленное о камень, отзывалось при движении болью. Это еще больше затрудняло его тяжелое положение. Он часто отдыхал, перевернувшись на спину, а его вместе с собакой несло течением, несло куда-то в неведомое. Ночь была тиха, и в эту дремотную тишину врывался голос, полный отчаяния: — Спасите… Погибаю!.. Тайга, подступившая стеной к правому берегу, насмешливо повторяла те же слова, словно кто-то перекликался с человеком. Кто мог помочь утопающему в ночную пору в двадцати километрах от города? Отдохнув, он опять плыл к левому берегу. Но с каждой минутой запас сопротивления истощался. Тело стало зябнуть. Ушибленная рука отказывалась работать. Вдали чуть-чуть мерещилась отлогая земля, к которой он подвигался невероятно медленно. У него не было опоры, а так хотелось почувствовать под собою что-нибудь твердое! Чтобы не проваливаться в податливую массу воды, он все чаще перевертывался на спину, освобождая грудь от тяжести: так легче дышать. Смотрел в глубину неба, в безмолвную ночь, развесившую над ним мерцающий покров, и спрашивал самого себя: — Неужели так нелепо кончится жизнь? В нем поднимался ярый протест. Он опять двигал руками и ногами, закоченевшими от стужи. Вода засасывала его, сдавливала грудную клетку. Тревожно стучало сердце. Он уже предчувствовал, что через несколько минут оно вовсе перестанет биться, как маятник, исчерпавший энергию заведенных гирь. Агония застигла пловца уже на виду желанного берега, до которого оставалось не более тридцати метров. Тело потеряло гибкость, отяжелело, словно налилось ртутью. Захлебываясь и давясь водою, Басыгин успел только прохрипеть: — Погибаю, Задор! Пес, поняв тревогу в его голосе, торопливо приблизился вплотную к хозяину и заскулил, а тот, утопая, бессознательно взмахнул рукой и коснулся мокрой шерсти. Качнулось небо, закружились сверкающим роем звезды. В мозгу тонувшего художника творилось что-то нелепое. На мгновение представилось, как во время родов жены он бегал в аптеку и, возвращаясь, растерял половину лекарств — до слез ему было обидно. Вихри этих беспорядочных мыслей сразу, как нити, оборвались — взревел давно убитый им медведь. Тут же навалилось тяжестью что-то грузное: не то зверь, не то разбойник, сидя на нем верхом, душил, стискивал горло и масляными красками с его же палитры забивал художнику рот и ноздри. Задыхаясь, он отчаянно изворачивался. И еще что-то было, пока не погрузился в мрак, в мертвую тишину… Из тайги осторожно выбрался маленький и кривой осколок лунного диска. Слабый свет падал на землю, на широкую поверхность реки. От стогов, деревьев и пригорков бесшумно протянулись тени и застыли, словно прислушиваясь к молчанию звездной ночи. Басыгин открыл глаза. Он лежал неподвижно на чем-то твердом, вытянувшись во весь рост, и не ощущал ни холода, ни боли, словно все тело его одеревенело. Он забыл все, что с ним произошло. Его голова жила отдельной жизнью, каким-то смутным сознанием, маленькой частицей не успевшего застынуть мозга. Над землей мерцали звезды. Они были все в том же строгом распорядке, в каком он застал их, придя в этот мир. Отяжелели веки, хотелось снова закрыть глаза, но звезды почему-то беспокоили его, вносили в сознание тревогу. Кругом все было знакомо. Все это он недавно видел, но где? Всякая связь с прошлым оборвалась. Он стал усиленно думать, но прошло довольно много времени, прежде чем ему удалось добраться до истины. Как это было? При таких же звездах он плыл по реке, ныряя и захлебываясь. Мысль, возбуждаясь, постепенно восстанавливала картину крушения в обратном порядке, начиная с пробуждения на берегу и кончая треском разбившейся о камень лодки. К нему начали возвращаться физические ощущения. Он почувствовал, что живот его необыкновенно раздут, дышать было тяжело, в легких что-то клокотало. А где-то рядом слышались тихие всплески воды. Несомненно было, что он находится на самом краю берега. Но как он попал сюда? Что-то нужно было предпринять, но с ним случилось нечто странное и необычное: он не знал, как нужно было повернуться, как пошевелить рукой или ногой. Неужели пришла смерть? Звезды уходили в глубь неба, тускнели. Он застонал. И вдруг над ним наклонилась черная тень, и что-то горячее коснулось его лица, как будто по щеке погладили рукой. Он вздрогнул и застонал еще сильнее. А черная тень, качаясь, ласково заскулила. Тогда он понял, что его лижет Задор. С большим усилием Басыгин перевернулся на живот. Изо рта хлынула вода. И по мере того, как он освобождался от нее, усиливалась головная боль, настолько мучительная, как будто в мозг вонзалась колючая проволока. Им овладело единственное желание — сохранить жизнь. Он начал дергать одним плечом, потом другим. Окоченевшие мускулы его постепенно отходили, дыхание становилось глубже и свободнее. Наконец он задвигал руками и ногами, отползая по отлогому берегу прочь от реки. Задор, радостно повизгивая, продолжал лизать горячим языком лицо хозяина, а тому казалось, что от собачьих ласк вливается в тело благодатное тепло. И хотя все его движения были слабы и медлительны, все же он мог ползти на четвереньках. Пес теперь сопровождал его молча. Вдруг Задор бросил взгляд на хозяина и насторожился. Очевидно, ему показалось, что художник к кому-то крадется, как это случалось на охоте. На берегу было пустынно. В тишине ночи похрустывала галька. Легкий ветер нагонял с полей струю теплого сухого воздуха. На востоке, разорвав черные облака, пламенела красным золотом узкая горизонтальная трещина. Казалось, там, вдали, треснули горы и сейчас из них польется огненно-жидкая лава. Художник ползал долго, прежде чем решился встать. Ноги его, широко расставленные, дрожали и подгибались, как у ребенка, впервые поднявшегося без посторонней помощи. И, однако, он крикнул от радости: — Задор, теперь будем живы! Пес, проявляя свой восторг, бросился к хозяину на грудь. Тот полетел кувырком, ударившись с размаху о землю. Загудело в голове, но падение вызвало прилив новых сил. Он слабо упрекал своего друга, поднимаясь с трудом на ноги: — Что ты делаешь, Задор? Задор, не спуская глаз с хозяина, помахивал хвостом. Через некоторое время Басыгин настолько окреп, что зашагал вдоль берега. Разгоралась заря, развешивая по небосклону огненные полотнища. Река, зардевшись, по-прежнему катила могучие потоки к угрюмому северу. Четко обрисовался противоположный берег, упиравшийся в голубеющее небо зубцами пихт и елей. Озера на лугах закурились молочным туманом. Звонко перекликались перепела, со свистом проносились эскадрильи утиных стай. Пес мало обращал на них внимания. Возвращение хозяина к жизни возбудило в нем бурную радость. Он отбегал в сторону, возвращался, кружился, опрокидывался, как бы заигрывая, на спину, заливался неистовым лаем. Только теперь Басыгин увидел в зажатом правом кулаке клок серой шерсти. Как она попала к нему? Он остановился, посмотрел на Задора, и ему стало все понятно. Очевидно, в момент потери сознания он инстинктивно потянулся к собаке, и его пальцы, коснувшись шерсти, судорожно сжались. Задор, как на буксире, поволок хозяина к берегу; по воде легко было это сделать. Но на суше буксир не выдержал тяжелого груза и оборвался. Басыгин подозвал к себе Задора и ласково положил руку на его лобастую голову. С вершины горы, ослепляя, ударили в лицо первые лучи восходящего солнца. Лишний (Рассказ) I Бой под Мукденом, все разгораясь, в последний день достиг крайних пределов. Рядовой второй роты Н-ского пехотного полка, Гаврила Водопьянов, согнув широкую спину, усердно вырубает железной лопатой выемку в кочке, чтобы удобнее за нею скрыться от пуль. Это довольно дюжий солдат, мускулистый, с длинным туловищем, утвержденным на коротких и крепких ногах. Его одутловатое лицо с большим носом и коричневыми глазами обросло жесткой темно-русой щетиной, густые усы опустились, закрывая сжатые обветренные губы. — Гаврила, а Гаврила! — с горькой, кривой усмешкой обращается к нему молодой прыщеватый солдат, окапывающийся рядом с ним справа. — Ну что? — спрашивает Водопьянов, повертывая лицо к соседу. — Не могилу ли копаем, а? Водопьянов долго смотрит на прыщеватого солдата в упор, точно недоумевая, в чем дело, и отвечает сердито: — Это ты напрасно… И так тошно, а ты еще каркаешь… — Да я понимаю… Только что-то на сердце неладно… Водопьянов, отвернувшись, сгребает руками комья земли и складывает их на кочку, устраивая таким образом свою защиту выше и прочнее. А кончив работу, он вытер о сухую траву лопатку и засунул ее в кожаный чехол; потом, став на колени, начал напряженно всматриваться вокруг. Впереди, к югу — маленькая речка; далеко за нею неприятельские позиции. Слева большая гора, укрепленная нашими войсками. Справа китайская деревня, занятая тоже русскими. Кругом идет канонада, бой не прекращается, хотя время уже к вечеру, все ближе слышатся выстрелы. «Сейчас и мы начнем…» — думает Водопьянов и, полный смутного беспокойства, вздыхает. А ветер, вздувая полы серой шинели, точно желая сорвать ее, обливает тело холодом, засыпает лицо колючим песком, запорашивает глаза. Гаврила щурится, плотнее надевает на голову лохматую папаху, закрывая уши. — Спички есть? — держа в руке собачью ножку, обращается к нему скуластый ефрейтор, обутый в китайские валяные туфли. — Есть. — Покурим. Водопьянов повертывается к ветру спиною, усаживается в вырытой им яме и, достав из-за обшлага коробку спичек, подает ефрейтору. Тот закуривает, торопливо и жадно затягиваясь. К ним приближается прыщеватый солдат. Все трое, ежась от холода, плотно прижимаются друг к другу. Цигарка обходит каждого по очереди. В продолжение нескольких минут сидят молча, задумчиво, угрюмо подавленные. — Ох и всыпят нам японцы! — начинает опять прыщеватый солдат, ни на кого не глядя. — Почему? — спрашивает Водопьянов, насупясь. — Да, говорят, обходят правый фланг. Никто не знает, откуда взялся такой слух, но он, точно злая болезнь, упорно распространяется с раннего утра, порождая среди солдат тревогу и мрачные предчувствия. — А может, мы им накладем, — слабо возражает Водопьянов, не веря сам в свои слова. — Своими боками! — вставляет ефрейтор. — Где уж тут… Он тебя так уложит, что до второго пришествия не очнешься… Тихо смеются, но в сдержанном смехе чувствуется жуткая тоска, точно дыхание смерти носится над ними колючим ветром. — Японцы, японцы! — слышится чей-то испуганный голос. Разговор сразу обрывается. Солдаты, расходясь по своим местам, тревожно засуетились: берут ружья наизготовку, выжидательно вытягивая шеи. Вдали, сквозь серую, густую пелену пыли видно, как японцы, пригибаясь к земле, серыми точками перебегают от одного холма к другому. — Тысяча двести! — командует сзади бравый капитан, наводя бинокль в сторону неприятеля. Раздаются сначала редкие, а потом учащенные выстрелы. Японцы подходят ближе и открывают по нашим стрельбу пачками. Завязывается ожесточенный бой. Пули заунывно свистят над головами, щелкают, ударяясь в кусты. Спустя еще несколько минут уже слышатся стоны раненых. Водопьянов лежит за кочкой, расстреливая одну пачку патронов за другой. Пыль слепит глаза, дрожат руки, беспокойно бьется сердце. Пуля пробила ему папаху. «Если в голову попадет, сразу капут…» — думает Гаврила, и от этой мысли кожа на темени холодеет, а волосы шевелятся. Перед фронтом, совсем близко, скачет чья-то испуганная лошадь. С левого бока, застряв ногою в стремени, волочится головою по земле убитый человек. Сраженная пулями лошадь падает саженях в тридцати от Водопьянова, брыкает ногами, мотает головою, напрягая силы вскочить. Через минуту-две она лежит в поле уже неподвижно, вместе со всадником. Ветер развевает ее длинную гриву… — Ой… ой… выньте скорее, выньте… Прыщеватый солдат вскочил и вопит, подпрыгивая, кружась и нелепо размахивая длинными руками, точно птица вывороченными крыльями. Он упал навзничь, рядом с Водопьяновым, почти голова с головою, и, хрипя, долго хватал воздух ртом, пока не испустил дух. Из-под трупа, расплываясь, показывается лужа крови. Убийственный дождь пуль все усиливается. Японцы, подкрепляемые новыми силами, храбро и решительно продвигаются вперед. Соседняя деревня справа под артиллерийским огнем. Она загорается. Бушует раздуваемое ветром пламя, перебрасываясь с одной фанзы на другую. В черных облаках дыма, расстилающегося понизу, быстро отступают, точно привидения, русские солдаты, поливаемые градом ружейных и пулеметных пуль. Одни, точно подкошенные, падают мертвыми, другие, борясь со смертью, долго бьются в судорогах, а те, у которых переломаны ноги, беспомощно ползут на четвереньках. Здесь раненых никто не подбирает — слишком силен огонь. Громовые раскаты орудий и взрывы снарядов, жуткие трели пулеметов охватили всю окрестность. Водопьянов уже не понимает, откуда и в кого стреляют. Все поле, изрезанное правильными грядами, подернутое серыми тучами пыли и дыма, с сухими кружащимися листьями и корешками прошлогоднего гаоляна, с воем реющего в воздухе металла, кажется ему полным зловещей тайны и непостижимого ужаса. Гаврила смотрит на убитого товарища: прыщеватое лицо, с открытым ртом и удивленно расширенными зрачками застывших глаз, посинело, изменилось, стало чужим… «Господи, неужто и я так буду лежать?» — мысленно спрашивает он самого себя, замирая от страха. От второй роты осталось немного больше половины. Остальные либо убиты, либо ранены. Давно уже уложен наповал бравый капитан. Поручик, белобрысый, тонкий, в синих очках, спрятался сзади в рытвину, углубленную солдатами. Оттуда видна только его высунутая сабля. Потрясая ею, он кричит слабым, пискливым голосом: — Бей их, косоглазых чертей!.. За веру православную, братцы!.. За веру… И ошалелые солдаты стреляют, стреляют торопливо, бестолково, сами не зная куда. Продолжая лежать за кочкой, щелкает затвором и Водопьянов, с каждым мгновением ожидая смерти. Да уж все равно — лишь бы скорее конец. Вдруг чем-то рвануло его около левой лопатки. — Ай! — крикнул Водопьянов, жадно хватаясь руками за больное место. — Али задело? — спрашивает скуластый ефрейтор, лежа рядом с ним за корнями кустарника, забросанными землей. — Да… — отвечает Водопьянов, кривя от боли губы. — На перевязку иди. — Убьют… — Ползком. — Все одно не спасешься. — Э, дуролом! Рана, по-видимому, не глубокая, но Водопьянов ощущает сильную боль. Рубашка, мокрая от крови, неприятно липнет к телу. Ему вдруг вспомнились слова, сказанные сыном при прощании: «Ты, батек, недолго… Наклади японцам по хибине и домой скорее». Перестав стрелять и пряча голову за кочку, он плотнее прижимается к земле, ища у нее спасения. Подоспел в помощь целый батальон, расположившись с левого фланга второй роты. Японцы на время отступили, стрелять стали реже. — Не робей, ребята, держи морды огурцом! — приободрившись, кричит усатый фельдфебель, дико вращая белками больших бычачьих глаз. Но затишье продолжается недолго. Откуда-то начинают падать гранаты, злобно взрывая землю и осыпая солдат свинцовым градом шрапнели. И чем дальше, тем безумнее носится яростный вихрь смерти. Обессилев, солдаты дрогнули. Начинается беспорядочное бегство. Бросив свою винтовку, бежит вместе с другими и Водопьянов. Теперь рана уже не чувствуется, только тяжело, и перед глазами мелькает зеленая рябь. А неприятель не перестает преследовать. Один за другим падают солдаты, пронзенные пулями. «Эх, спастись бы!» — одна мысль, вспыхнув в мозгу, стоит перед Водопьяновым. Мимо, точно птицы, пролетают кавалеристы. Гаврила с завистью смотрит им вслед. Через несколько минут в горле становится мертвенно-сухо, ноги тяжелеют, точно к ним привязаны большие чугунные гири. Пробегает через рощу. Изнемог. На минуту останавливается, чтобы передохнуть. Вечер. В воздухе сумрачно. Шумит ветер, сгибая вершины деревьев в одну сторону, к северу, точно показывая путь разбитой армии. Некоторые стволы расщеплены снарядами. Кое-где валяются трупы убитых солдат, винтовки, патронные сумки, вещевые мешки, лопатки. Какой-то солдат без шапки, с окровавленным лицом, держась руками за дерево, умоляет: — Братцы, спасите!.. Никто около него не останавливается. Все бегут мимо, гонимые страхом. Промелькнули два китайца с длинными косами. Сверху, точно с мутного неба, тяжко падают удары пушек. Где-то совсем близко разорвался снаряд. Сбросив с себя всю амуницию, Водопьянов бежит дальше. Опять он в поле. Чем дальше он бежит, тем больше скопляется вокруг него спасающихся людей. Он задыхается, падает, спотыкаясь о трупы убитых, но все-таки не хочет отстать от своих. Перед ним, в кучке столпившихся людей, разорвался снаряд. Какой-то солдат, вскочив с земли и оскалив зубы, бросился ему на шею, судорожно обхватив ее руками. Солдат, по-видимому, что-то хотел крикнуть, но вместо слов из его рта прямо в лицо Водопьянову хлынула струя горячей крови… — Пусти! — вырываясь, кричит Гаврила. Но в этот момент около них что-то треснуло, будто провалилась под ними земля. Водопьянова чем-то упругим толкнуло, обожгло сразу в нескольких местах, и ему показалось, что он покатился в темный провал… II Великий пост. Деревня Горбатовка, дворов в пятьдесят, освободившись от снежного покрова, повеселела. С соломенных крыш, словно украшения, тянутся вниз сосульки, равномерно роняя серебряные капли, точно отсчитывая время. На улице, бойко вскрикивая, ребятишки играют в дубинки. Баба достает бадьей воду из колодца — журавец визжит, как неподмазанная телега. Проезжает большой воз с гречневой соломой. В гору лошадь не берет, скользя неподкованными ногами. Мужик уперся в воз плечом и громко ругается: — Но, лихоманка! Но, ты!.. Кое-где стоят на припеках коровы; худые и шершавые, они сонно жуют жвачку, устало понуря головы и жмурясь от солнца. Два брата Водопьяновых пилят около дома дрова. Старший, Трифон, мужик длинный и крючковатый, с общипанной бородкой, согнулся над плахой, как складной аршин. Средний, Савоська, приземистый и неповоротливый, с круглым, как арбуз, лицом, стоит прямо, далеко выкинув вперед левую ногу. На обоих старые короткие полушубки и истрепанные вязаные шапки. Сильно дергают пилой, и сталь сердито взвизгивает с каждым взмахом — вжжи… вжжи… Со двора выходит Фроська, молодая баба, плотная, краснощекая, с черными вызывающими глазами и задорно вздернутым носом. Одета она в суконный зипун нараспашку, на шее видны зеленые и синие ожерелья. Это жена меньшого брата — Гаврилы. — Ты бы, Тришка, за мирским быком сходил, — хитро сощурившись, обращается она к старшему деверю. — А што? — останавливая пилу, спрашивает Трифон. — Да вон, погляди-ка на двор, што рыженка-то выделывает… — Ишь ты… Значит, надо. — Для тебя бы кого привести… эдак поздоровее… — ухмыляется Савоська. — Чего ты клыки скалишь, супостат проклятый? — сердится Фроська. Проходит молодой парень, держа в руке палку. — Бог помочь! — говорит он, поклонившись. — Спасибо, — в голос отвечают братья. — Кто-нибудь на сходку идите. — Зачем? — осведомляется Трифон. — А мне отколь знать. Старшина требует. Трифон мнется, хмурит лоб, стараясь догадаться, зачем он нужен на сходке. — Чего же стоишь? — говорит ему Савоська. — Иди, коли зовут. Старший брат уходит, его заменяет в работе Фроська, и пила снова начинает сердито взвизгивать, отрезая от плахи один чурбан за другим. С соседнего двора поднялась большая стая голубей, покружилась над дворами, будто что выглядывая, и полетела к овинам. На ветле, вытягивая шею, качаясь, хрипло каркает ворона. Пестрая щетинистая свинья, изгибаясь и хрюкая, лениво почесывается боком об угол избы. На оборванного старого нищего с лаем нападает черная собака, он пятится от нее задом, отбиваясь палкой. На другой стороне улицы мужики свежей золотистой соломой обновляют крышу избы. Через полчаса возвращается Трифон, бледный и подавленный. — Идем в избу… Я што-то скажу, — зовет он брата и Фроську. Старая, курная изба нищенски убога. Искривленные стены покрыты толстым слоем копоти. В полу видны черные дыры. Матица погнулась, грозя обрушиться: ее поддерживает лишь дубовая подпорка. Один угол, захватив собою почти четверть избы, занимает печка, другой — широкий коник. Вдоль задней лавки висят две зыбки. Над одной из них склонилась жена Савоськи и тощею грудью кормит ребенка. Старшая невестка, пожилая, с желтым, измученным лицом, прядет на лавке куделю. На полу громко возятся ребятишки. Тесно, грязно и душно в избе. Трифон, войдя в избу, остановился у порога, глубоко вздохнул и, покачав головою, заговорил: — Да, вот оно как… Его обступили бабы и ребятишки, беспокойно заглядывая ему в лицо. — Сказывай скорее, што такое? — спрашивает Савоська. — Старшина бумагу прочитал… Да… Гаврюху убили… — Убили! — как эхо, повторила Фроська, беспомощно опускаясь около стола на лавку. В груди у нее что-то остро перевернулось. С минуту она сидит неподвижно, с помертвевшим лицом, вопросительно приподняв брови и раскрыв рот, точно кто ударил ее обухом по голове. Потом начинает бормотать как полоумная и, дрожа всем телом, заливается горячими слезами. Изба наполняется плачем баб и ребятишек. Трифон, привалившись к косяку, стоит с поникшей головой, беззвучно шевеля губами и вытирая рукавом слезы. Савоська, усевшись на коник, согнул спину и смотрит вбок так, как будто хочет боднуть кого головой. Жена его торопливо зажигает у божницы свечку. Больной старик отец, свесив с печи голову, беспокойно смотрит потухшими глазами на плачущих: высохшее, сплошь в морщинах лицо — в недоумении. — Али беда какая? — спрашивает он слабым, старческим голосом. К отцу подходит Трифон и, став на ступеньку, долго объясняет ему на ухо. — Так, так, говоришь, убили… Не дождался я своего милого чадушки… Ну, бог даст, скоро на том свете увидимся. Глаза старика заволакиваются мутными слезами. Подняв выше голову, он крестится, глядя в передний угол, и шепчет скорбно: — Господи, удостой раба своего царствием небесным… И, кряхтя, ложится на свое место. У Фроськи двое детей: Илюша пяти лет и Анютка двух лет. Она прижимает к себе ребяток и, рыдая, приговаривает: — Детки, детки мои милые, сердечные. Как жить-то мне с вами, печальной головушке… Нет у вас батюшки, нет родного кормильца… Остались вы сиротками бесприютными… Породила я вас на муки мученические… Точно понимая слова матери, дети плачут во весь голос, скривив рты и морща лица. Фроська, откинувшись назад, всплеснула руками и заколотилась вся, точно подстреленная. Перед глазами все мутно, ничего не видит, в груди боль. Обезумев, она сбрасывает с головы повойник, рвет свои черные волосы. Ее удерживает Трифон с прибежавшими соседями. А опомнившись, она облокачивается на край стола и, всхлипывая, жалобно причитает: — Желанный ты мой, Гаврилушка… Сокол… сокол мой любимый! Ждала я тебя дни и ночи, надеялась вскорости свидеться. Но злая судьбинушка разлучила нас навеки… Сабля острая разрубила твою удалую головушку, пуля-злодейка пробила твое ретивое сердце… Лежишь ты, ненаглядный мой, на сырой земле чужестранной… Всем в избе кажется, что так именно погиб Гаврила, у каждого на душе становится холодно и жутко. Кругом плачут, что-то говорят. Старшая невестка, согнувшись, сидит у окна, роняя на пол слезы и вздыхая: — Да, вот и не стало нашего богоданного братца… А уж такой был хороший человек, такой тихий да обходительный… Потом, как бы что-то вдруг вспомнив, сердито набрасывается на свою дочку: — Грунька! Я тебе сколько раз баяла — сходи к бабушке Василисе за шерстью. А ты, сорока бесхвостая, все тут вертишься!.. Девочка быстро выбегает на улицу, а мать, склонив голову набок и поддерживая подбородок рукой, опять начинает плакать. В избу один за другим приходят соседи, расспрашивают, крестятся за упокой души Гаврилы. Фроська, подняв заплаканное лицо, обращается к ним с мольбою: — Ой, послушайте меня, соседушки спорядовые, приближенные! Не откиньте меня, вдову бесприютную, с малыми детками бессчастными. Как пойдут мои сироты по миру шататься, милости у крещеных выпрашивать, постучат они под ваши окошечки, голодные и холодные, — приютите их в своих теплых гнездушках, обогрейте, обласкайте, уму разуму научите… Соседка-старушка, маленькая и сухая, с острым птичьим носом, треплет Фроську по плечу, отвечая заунывно: — Перестань-ка ты плакать, бедная вдовушка, перестань ты тужить, мать горе-горькая. Не тревожь душеньку Гаврилову. Больно ей слушать твое надрываньице… И не одна ты на свете бесталанная. И у вдовушек растут детки здоровенькие. Напрасно унимают Фроську. Она сознает лишь одно, что для нее теперь нет радости в жизни, все погибло и никто, никто уже не утешит ее, ничто не заглушит ее горя. Уронив растрепанную голову на стол, она продолжает горько причитать. В глубине раненого сердца рождаются особые слова и сами собою складываются в скорбную песню. — Гаврик, Гаврик!.. На кого ты меня с детками спокинул? С кем я теперь буду крепкую думушку думать, с кем совет держать, с кем рассею злую кручинушку? В ком найду я великое желаньице? Без поры, без времени молодость моя прокатится, головушка моя печальная не вовремя состарится… Ой, Гаврик, Гаврик!.. Не придешь ты больше к нам на своих резвых ноженьках, не улыбнешься, не скажешь ласкова словечка… Дождички осенние, обмойте косточки моего дружочка, а ты, солнце красное, обсуши их, а ты мать-земля родная, сохрани их до божьего суда!.. III Над японским городом только что пронеслась грозовая туча, пролившись теплым, обильным дождем, и снова прояснело высокое голубое небо. Все выше поднимается огневое солнце весны, все ярче горят его лучи, — отдохнули в грозу и теперь нагоняют потерянное время. По неровной холмистой долине, среди зелени садов и рощ, плотно прижавшись друг к другу, выступают в ярком освещении деревянные одноэтажные домики под красными углами черепичных крыш. Река, разделяя город на две неравные части, бурно и звонко шумит по каменным порогам, местами взбивая мягкую белоснежную пену, и широкой, извилистой, сверкающей, как серебро, лентой убегает вдаль. В мутных лужах на мостовой, играя, переливается золотыми бликами солнце. Пыль прибита дождем, воздух прозрачный и бодряще свежий. В домах с раздвинутыми передними стенками почти никого нет, зато на улице кипит жизнь. Здесь женщины, засучив рукава, стирают белье, громко переговариваясь между собою, другие, сидя на маленьких скамеечках, вяжут или вышивают; мужчины пишут кисточками на бумажных свитках письма, делают игрушки, плетут корзины. Всюду, точно искры, брызжут веселые голоса ребятишек. Стуча о камни мостовой высокими деревянными сандалиями, проходят японцы в темно-синих или серых кимоно, японки в пестрых халатах с просторными болтающимися рукавами; они подпоясаны широкими разноцветными поясами с пышными бантами назади. В окнах и дверях магазинов блещут груды выставленных товаров, толкутся, шумно обмениваясь впечатлениями, покупатели. Кругом все бойко, пестро в славный весенний день. А темно-синяя туча, клубясь, медленно уходит все дальше, туда, где возвышаются спокойные громады гор. Слышен отдаленный последний рокот грома. В больничных бараках, окруженных садом, бумажные окна открыты. Свежий, ароматный после дождя воздух веет в них, разгоняя тяжелый запах лекарств. Те больные, что поздоровее, стоят у окон, любуясь весенним днем. Для русских отведены особые отделения. На одной из коек, боком, головой к окну, лежит солдат, одетый в японский больничный халат. На его лицо, свернутое к левому плечу, положена наискось белая повязка: она закрывает нос, рот и всю щеку. Видны лишь левый глаз, устремленный в потолок, и скула в темно-русой щетине. На повязке, против рта, маленькое отверстие для дыхания. Из-под подушки торчит закрытая книга. Больной задумался, ничего не замечая вокруг. Удары грома напомнили ему о последнем сражении. — Ух ты! — произнес больной вслух, чувствуя ледяной холод на спине. Приподнявшись и скосив лицо, он долго смотрит на свою левую, оторванную по колено ногу, для чего-то трогая ее рукой. — Ты что, Гаврила? — проходя мимо, обращается к нему другой больной. — Ничего… Так себе… Водопьянов улегся на спину, угрюмо оглядывая одним глазом палатку. На соседней койке, болтая свесившимися ногами, сидит солдат. У него проломлен череп, поврежден мозг. Наклонив повязанную голову, он уставился мутными глазами в пол, чавкает большим черным ртом, словно что-то с трудом разжевывая, и морщит свое изношенное бородатое лицо. — Тьфу!.. Как есть падаль… — сплевывая и крутя головою, говорит он и снова начинает жевать. Дальше лежит тщедушный пехотинец, которому недавно отняли руку по самое плечо. Он жалобно воет: — О-о-й!.. Моченьки нет!.. Господи, умереть бы!.. А-а-а!.. В его голосе столько мучительного страдания, что Водопьянов невольно вздрагивает. Тут же около окна стоит кучка изуродованных, но уже выздоравливающих солдат. Между ними — два японца. Русские усердно учат их ругаться матерно. И когда они, ломая язык, произносят скверные слова, раздается надрывистый, нездоровый смех. В дальнем углу безногий, как обрубок, артиллерист напевает какую-то песню. Худой, высокий стрелок с выбитыми глазами, привалившись к стене барака, стоит неподвижно, как изваяние. Рот его раскрыт. Не то он прислушивается к несуразной жизни палаты, не то о чем-то думает. На одной из коек умирает кавалерист. Доживая последние минуты, он хрипит, икает, корчится в тяжелых судорогах. На это никто не обращает внимания, никто не волнуется, — привыкли. Гаврила Водопьянов уже несколько месяцев находится в этих бараках, сам страдая и видя страдания других, слушая их стоны, проклятия, отвратительную ругань. Тяжело и нудно тянется время, не обещая ничего хорошего. Впереди вместо прежней жизни — черная пустота. Иногда он равнодушен ко всему, лежит на койке без чувств и мыслей, точно дерево. А то вдруг хватит за сердце такая боль, что из уцелевшего глаза невольно брызнут слезы. Тогда хочется кричать, выть зверем, бежать неведомо куда. Но он беспомощен, как ребенок, ему трудно даже поворачиваться. Из другой палаты пришел Семенов, солдат одной с ним роты, с красивым овальным лицом. У него переломана ключица, одно плечо ниже другого, но он уже выздоравливает и скоро должен выписаться. — Не спишь? — спрашивает Семенов, присаживаясь к Водопьянову на край койки. — Нет, — сквозь тряпки отвечает тот, повертывая свое немощное тело, чтобы взглянуть на товарища. — Как здоровье? Гаврила безнадежно отмахивается рукой. — А у меня что случилось… — начинает Семенов, глядя светло-голубыми глазами на товарища. — Лежу утром на койке… смотрю — подходит ко мне японец. Ноги у него выворочены, хромает. Лицо в рубцах. Упал мне на грудь и давай плакать. Трясется, по-своему что-то бормочет. И долго так. Я даже испугался. Думал, спятил парень. Потом санитары увели его куда-то… С чего бы это он, а? — Не знаю, — отвечает Водопьянов, хватаясь руками за грудь и болезненно кашляя. — Да… Вот оно как… Будто прощения просил… Подумав немного, Семенов добавляет: — За что ты воевал? За редьку с квасом? — Тут, верно, всякий так думает… А там, там-то?.. Семенов, поднявшись, подходит к окну. — На дворе-то как хорошо! Гаврила, опираясь на руки, привстал медленно, сел на подушку, подвернув под себя здоровую ногу, а другую — обрубок — прикрыв полою халата. Он смотрит в окно, повернувшись к нему левым плечом, к которому свернуто лицо. Тихо, тепло, ясно. Синеет небо, глубокое и ласковое. Перед окнами гребнями многоцветных волн разлит пестро распустившийся сад, освеженный дождем и сверкающий всеми цветами весны. Справа видна малооживленная улица. У многих домов небольшие палисадники, по заборам которых гибко вьются ползучие растения. Слева, вдали, — бамбуковая роща: стволы бамбуков тонки и голенасты, как свечи, украшены сверху перистыми светло-зелеными листьями. Рядом с ними пышно цветут женственные магнолии. Каштановые деревья, точно шеренга солдат, вытянулись вдоль больничного забора в один ряд, широко и дерзко раскинув свои богатые ветви. Но пинии, выше их, стройнее, глядят через них далеко. В центре сада, будто желая всем показать себя, возвышаются две красавицы пальмы. Темно-зеленый кипарис, пугливо подобрав к стволу ветви, скромненько прижался в угол. Все деревья спокойны, не колыхнется ни одна ветка, не дрогнет ни один лист. Внизу, на мягкой земле, — пунцовые терновники с цветами, как чашечки; полукустарники хризантем; алые как свежая кровь, тюльпаны с разорванными венчиками и много других ярких и радостных растений. Цветы, зацелованные весенней лаской, соперничают друг с другом красотой. И все это облито горячими лучами солнца, обрызгано крупными каплями росы, как самоцветными камнями. А далеко за городом, на голубом фоне неба, смутно рисуются нежно-лиловые горы. Солнечно, тепло и тихо кругом. Всем сердцем, каждой жилкой чувствуется торжественная жизнь вновь возвращенной людям весны с ее могучими зовами к радости, разлитой и в синеве неба, и в блеске солнца, и в пахучем воздухе, и в светлых красках земли. Блаженство весеннего дня захватывает Семенова, греет, ласкает. Улыбаясь, он говорит: — Каково, Гаврила, а? — Да ничего, а только у нас лучше, — отвечает Водопьянов, хмуря левый глаз. — То есть как же это так? Чай, у нас таких растений нет. — Зато лесов сколько. Бывало, ходишь, ходишь в них — конца-краю не видно… Я березки люблю… А где они тут? — Это верно, березок тут нет, и деревья, можно сказать, не строевые. Оба с минуту молчат, каждый мечтая о своем. — Есть у нас Васькин родник, — тихо говорит Водопьянов, вспомнив о родных местах. — Хороший родник. Вода в нем — чистый хрусталь. Полежал бы теперь около него… Семенов, не слушая, восторгается: — Нет, ты посмотри — горы-то какие! Ух и велики! Далеко, поди, с них видно!.. Гаврила глубоко вздохнул. По улице торопливо бежит девочка с ребенком за спиной. Ее обгоняет с ручной двухколесной повозкой дженерикша, небольшой, легкий, в синей рубашке и шляпе, как огромный желтый гриб. Он везет какого-то толстого господина, должно быть купца. Навстречу им, держа над головою бумажный зонтик, идет миловидная, с причудливой прической японка, а за нею, покачиваясь, шагает японец, похожий в своей соломенной накидке на дикобраза. — Эх, что-то теперь в деревне делают? — спрашивает Семенов. — Лен сеют. — Хоть бы мир, что ли, скорее заключили… Душа больно тоскует… В глазах Семенова грусть. Опустив одно плечо, он тихо уходит, а Водопьянов задумывается, слегка нагнувшись и устремив свой коричневый глаз на гребни гор. Халат его распахнулся — видна впалая, поросшая черными волосами грудь с резко обозначенными ребрами. Он мысленно переносится к себе на родину, блуждает по родным полям, оврагам и лесам. Встречаются знакомые люди. Седой, лысый отец, сорвав горсть травы, говорит, улыбаясь: «Сочная… Сена будет много, сена-то будет сколько!..» И будто бы уже собирается косить. Гаврила, слушая отцовские слова, облегченно вздыхает. И вдруг вспомнил… Нет, не выйдет он больше на росистые луга ранним утром, когда весь восток охвачен багряным заревом, не зазвенит коса в его мускулистых руках, как бывало… «Калека… Кусок мяса… Никудышный человек…» В груди заныла щемящая боль. Гаврила невольно заломил руки… «Пропало, все пропало ни за что ни про что!..» Жгут безжалостные, горькие думы, и нет им конца… В бараке слышится возня и японская речь. Водопьянов осторожно повертывается назад левым боком. Кавалерист умер. Санитары укладывают на носилки труп и уносят из барака. Койка остается пустой, ожидая новую жертву войны. Кругом изнывают люди, ограбленные судьбой, изуродованные, не годные к жизни. Кто-то бредит, подзывая свою мать. Сосед чавкает ртом, морщится и сплевывает. Через палатку, выставив вперед руки, медленно и бесшумно пробирается слепой солдат. А из угла доносится злая частушка: Не сумели воевать, Будем крошки собирать… «Так оно и будет…» — подавленно думает Гаврила и, повернувшись, снова смотрит в окно. Из бездонной синевы неба обильно льются горячие лучи солнца, золотыми струями проникая сквозь густые ветви деревьев, словно желая обогреть и обласкать каждый кустик, каждое незаметное растеньице. Точно охмелев, Гаврила забывается и опять — душою в деревне. Видит жену, всегда добрую и приветливую, дочь Анютку, сына Илюшу. Подрос мальчик и бойкий такой, как воробей. «Хочу учиться…» — говорит он, топорщась и принимая серьезный вид. «Ладно, сынок, иди…» Радуется мальчик, ласкается к отцу… Долго так мечтает Гаврила. А когда очнулся, холодная дрожь пробежала по его телу. — Урод я… безобразный урод… — шепчет он, хватаясь руками за голову. — Эх, Фроська, Фроська… Если бы ты знала, какой я теперь стал… Что-то душило его, точно навалился кто, огромный и тяжелый. В глазах позеленело, руки бессильно повисли. Незаметно сполз с подушки. — Господи, что будет?.. Какая-то несуразная тень росла перед ним, черная, как ночь, дышала ледяным холодом, и Гаврила в страхе зябко жался и плакал… IV Русская весна в разгаре. Прозрачное небо ясно-голубым куполом висит над землей. Лишь три-четыре облачка, затейливо кудрявых, белых, точно морская пена, тихо-тихо плывут по синему простору, то доверчиво сближаясь, то расходясь, словно любуясь друг другом. Пылает солнце, щедро заливая широкое яровое поле животворными лучами, и что-то матерински говорящее чувствуется на земле. Каждая травка, каждый цветок жадно тянутся в утомляющую высь, посылая неслышную хвалу солнцу и небу. Порхают легкие бабочки, сверкая пестрым нарядом; неугомонно, точно дело делают, стрекочут кузнечики, жужжат хлопотливые пчелы, перелетая с одного цветка на другой. А сверху, с неоглядной вышины, так и льются трели жаворонков. Фроська, согнувшись, полет просо, проворно дергая руками лебеду и пырей. Одета она в старый, полинявший сарафан и посконную рубаху. На голове темный повойник, из-под которого выбились непокорные пряди черных волос. Белеют округлые икры босых ног. По временам она выпрямляет усталую спину и стоит, глядя в хрустальную даль задумчивыми глазами. Лицо Фроськи похудело, грустные тени тяжело легли на него, брови строго сдвинуты. Кругом так весело, светло, все тонет в разливчатом сиянии весеннего дня, во всем чувствуется буйный трепет растущей жизни, а у нее на душе нехорошо. С тех пор как пришло страшное известие о муже, не спится по ночам, и ходит она, как тень, не находя себе места… В поле кое-где видны согнутые спины других баб. Через несколько загонов мужик опахивает картофель, время от времени дружески покрикивая на свою пегую кобылу. А рядом с Фроськой сын Илюшка, худенький, резвый, в одной рубашонке и штанишках гоняется по пустырю за бабочками и собирает цветы. Ему хорошо, весело. И все его привлекает, до всего хочется дознаться. — Мама, гляди, — коршун! — Где, дитятко? — выпрямившись, спрашивает мать. Он тычет пальцем в небо. — Вон, вон!.. Ишь чуть-чуть видно. Ой, как высоко!.. — Да, высоко, — соглашается мать, принимаясь снова за работу. — А как же он держится? И крыльями не машет! — На воздухе. Илюша удивляется и, закинув назад голову, еще долго следит, как коршун, описывая большие круги и поднимаясь все выше, парит в небесном просторе. К югу, в полуверсте от Фроськи, высокой зеленой стеной поднимается казенный лес, обступая полукругом поле и будто надвигаясь на него. Из темных глубин леса легкий ветерок приносит крепкий, хмельной аромат. Фроська вспоминает, как до войны Гавриле выпадала должность лесника. Если бы не увезли его, то теперь они жили бы, не зная горя и нужды. Да, улыбалось счастье… Фроська смахивает рукою слезы с ресниц и зовет сына: — Пойдем, Илюшка, закусим! Спускаются к речушке. Там, под горою, бьет Васькин родник. Вода студена, как лед. Поднимая со дна золотистый песок, она кипит, кружится, играет и бойко мчится алмазным ручьем, весело журчит по камешкам, радуясь, что вырвалась из темного подземного царства на белый свет. Над родником, слегка наклонившись, точно желая скрыть его от праздных взоров, кудряво распустилась молодая береза. Сквозь нежную листву пробивается солнце, ложась светлыми узорами на изумрудную траву. — Мама, почему эта вода бьет, а? — спрашивает Илюша, с удивлением глядя в родник. — Бог так сделал. — А когда он сделал? Мать, не отвечая, умывается из ручья: то же делает и сын. Лица освежились, зарделись. Завтракают. У обоих в руках по ломтю черного хлеба, густо посыпанного солью. Захлебывают студеной водой, черпая ее прямо горстью из родника. — Вот скусно! — восторгается Илюша, встряхивая длинными волосами, полинявшими от солнца. Из-за откоса, поросшего орешником, выходит Ларион Бороздилов, мужик-вдовец, лет тридцати, широкоплечий и крепкий, как дуб. Густая рыжая борода раздвоена на две половинки, нос, как у ястреба, загнут внутрь, но серые глаза смотрят из-под густых бровей мягко и приветливо. Он направляется к роднику, не торопясь, покачиваясь из стороны в сторону и шаркая кривыми ногами по тропинке. Поздоровавшись, Ларион говорит: — Хлеб-соль вашей милости! — Садись с нами откушать, — приглашает Фроська добродушно. — Спасибо. Я уже позавтракал. Ларион подходит к мальчику и, тихо погладив корявой рукой по головке, говорит с усмешкой: — Э-ка, славный подросток! Годка через два-три, глядишь, по хозяйству помогать будет. — Шустрый он у меня. — Вот тебе лиса гостинец прислала, — говорит Ларион, подавая мальчику два молодых, свежих купыря. Илюшка, вскочив, прыгает от радости. Мать благодарно улыбается Лариону, а он, вытащив из-за пояса топор, садится на траву по другую сторону родника. — А я все в лесу шлялся, — начинает он, доставая трубку и кисет. — Несчастье у меня случилось. — Какое же? — спрашивает Фроська. — Да вот телка заблудилась. Хожу, хожу, никак не могу найти. Боюсь, как бы совсем не пропала. — Это жаль. — То-то и есть, што жаль. Кончив еду, Фроська стряхивает с подола крошки в воду и крестится, а Ларион, покуривая, с особым вниманием смотрит на нее. Откуда-то доносится журавлиный крик. — Курлы, курлы! — подражает им Илюша, убегая к речушке, скрытой ольховым кустарником. — Забавный мальчонка, — смеется Ларион, показывая белые зубы. Беседуют о погоде, о будущем урожае. Вдруг мужик переводит разговор на себя: — Так-то вот… да. Живу я, можно сказать, ничего, сносно. Хозяйство имею настоящее: лошадь, корову, телку, три свиньи, полтора десятка овец. Не обидел бог. А только вот управляться не могу. Дочурке всего три года. Куда ее сунуть? А тут рабочая пора подходит. Не разорваться одному… — Да уже это как есть, — соглашается Фроська, задумчиво перебирая пальцами запону. Молчат. Мужик снял картуз. Копна рыжих волос, освещенных солнцем, кажется огненной. — Тебе, Фроська, замуж надо бы выходить, — затянувшись, нарушает он молчание, выпуская изо рта дым вместе со словами. Для Фроськи становится ясно, к чему клонит Ларион, — она вся загорается. — Куда уж мне с двумя ребятишками-то… — Полно-те. Баба ты еще молодая — в соку. Чего зря свой век заедать. А дома-то, поди, всякие притеснения терпишь… Взглянула на мужика недоверчиво, но, встретив его глаза, сейчас же потупилась. Как будто всерьез говорит. Дома действительно плохо. Все в семье косятся на нее и обидные слова говорят, хотя она работает больше других. Ребятишек ее обделяют пищей, а самой ей даже никто лаптей не подковыряет. — Так как же ты думаешь насчет этого, а? — помолчав, пристает Ларион, отгоняя рукой слепня. — Да и сама не знаю… — Эх, ты!.. Кто же за тебя будет знать-то?.. — И то верно. Ларион поглаживает бороду, поправляет на голове волосы, точно приготовляясь к встрече важного лица. Прищуренные глаза жадно смотрят на Фроську. Оглянувшись, он спрашивает решительно: — Прислать, што ли, сватов-то, а? Волнуется баба, ниже опускает голову, чувствуя, как кровь заливает лицо. Рада такому счастью, но не знает, как воспользоваться им. — Больно скоро — надо подумать. — Да чего же тут мешкать-то. Пора рабочая. Делов разных вон сколько. А меня, чай, ты знаешь… Мужик я трезвый. От работы не отлыниваю. И покойник Гаврила возрадуется, што ты за меня замуж выходишь. Сама знаешь — товарищами мы с ним были. А ты мне еще в девках нравилась. Прозевай Гаврила еще немного — быть бы тебе за мной. Ну, так вот — будем, стало быть, в любви да в согласии жить… Эх, Фроська, не жисть, а малина у нас будет! Ей-богу!.. Вдоль речушки пролетает длинноносый бекас. В кустах радостно гуркует турлушка. Пестрая ласточка, попискивая, то садится на ветви, то снова беспокойно вспархивает, — видно, что гнездо недалеко. Ларион, ухмыляясь, молодецки встряхивает рыжей головой. — Так я, Фрося, пришлю их, сватов-то? — Как хошь… — едва слышен ответ. Ларион, встав, подходит к ней, берет ее за руку и, любовно заглядывая в лицо, волнуясь, спрашивает: — Поцеловать, што ли? — Нацеловаться-то успеем… Вперед дело надо обстряпать по-настоящему… — Ну ладно. До свидания… Ларион уходит по той же тропинке назад. Она долго смотрит ему вслед, счастливо и смущенно улыбаясь. «Вот он — второй мой суженый-ряженый. Невзначай попал. Как-то я с ним заживу…» Вдруг вспоминает о первом муже. Невольно навертываются слезы. — Прости меня, мой желанный Гаврилушка, што рано замуж выхожу. Для деток больше. А то опоры нет — не справиться нам одним… А тебе пошли, господи, хорошую жисть на том свете… Зовет сына. — Ты што, мамок? — прибежав, спрашивает он. Штанишки его засучены выше колен, ноги в глине. — А вот што… — говорит мать, ласково тронув его за подбородок. — Знаешь… как это… Видишь… Хошь, я для тебя нового батьку достану? — Вали, мамочка! А то у всех батьки есть, а у меня нету… Хуже, што ли, я других… — Про то и я говорю. — А только где ты его возьмешь? У мальчика глаза горят, он зорко смотрит на мать. — Да вот Ларион будет твой батька… — запинаясь от радости, говорит мать и, поцеловав сына в лицо, добавляет: — Только молчок… Илюша радостно загикал и волчком завертелся вокруг матери… Время уже к полдню. Небо и земля дышат зноем. По-прежнему звонко заливаются жаворонки, а родниковая вода все журчит и журчит по камешкам, точно сказывая чудную, занятную сказку. V Серый и скучный день поздней осени. Дымчатые тучи, закрывая солнце и синеву неба, громоздятся друг на друга бесформенными, неуклюжими пластами. Ветер, порывистый и злой, все рвет на своем пути, ожесточенно гнет обнаженные черные деревья, рябит в лужах воду и, точно желая напугать людей, надрывными голосами воет вокруг домов. На маленькой и грязной станции, кутаясь, толкутся мужики, бабы, приказчики, торговцы. Чья-то белая мокрая собака, потеряв хозяина, бегает между людей, нюхает и, поднимая голову, заглядывает в лица. Немного поодаль, около бакалейных лавок, трактиров и торговых контор, стоят привязанные лошади. Вокруг яровое поле, пустынное, угрюмо-серое, с черными взрытыми полосами там, где был посажен картофель. Вдали на полотне показывается вечерний поезд. Густой, бурый дым, выбрасываемый паровозом, тянется над вагонами, разлохмачиваясь, точно грива на сказочном коне. Раздается долгий остро-пронзительный свисток. Уже слышен железный гул громыхающих колес, чувствуется мелкая дрожь земли. Еще несколько секунд, и поезд, устало пыхтя, подкатился к станции. Из вагонов выходят пассажиры, спешно направляясь в буфет. Одни громко здороваются, другие прощаются. С поезда сошел Гаврила Водопьянов, болезненно сутулый, в старой, рваной шинели и черной лохматой папахе. Лицо его окутано желтым башлыком, виднеется только один глаз. За спиною грязный посконный мешок, набитый вещами. К одной ноге приделана деревяшка, а другая обута в казенный рыжий сапог с широким тупым носком. Опираясь на костыль, он идет вперед левым плечом, к которому свернуто лицо, идет медленно, как дряхлый, помятый жизнью старик. Остановившись около кучки мужиков, он внимательно оглядывает их лица. — Из Горбатовки тут никого нет? — глухо спрашивает Гаврила. — Кажись, не видать, — отвечает мужик с окладистой бородкой. — А тебе на што? — Домой еду. Думал — подвезет кто из своих. Молодой парень с глуповатым безбровым лицом, поглядев на Водопьянова, заявляет: — Свезти можно. Я хоть из Васьневки, но мне все равно ехать через вашу деревню. Сейчас и катнем… — Идем, угощу, — предлагает Водопьянов. Мужики начали было расспрашивать его о войне, но он, не отвечая, тихо уходит в сопровождении молодого парня. В трактире у буфета Гаврила долго рылся в кармане и, достав четвертак, заказал полбутылки водки и полфунта кренделей. А когда развязал башлык, парень отшатнулся от него назад. Лицо солдата похоже на безобразную маску. Сорван нос, выбит глаз, и вся правая часть лица в глубоких багряных шрамах, точно нарочно исковырена. Борода растет мелкими клоками. На лбу и висках мертвенно-желтая кожа покрыта грязью, будто Гаврила не умывался несколько месяцев. — Ну, брат, я те прямо скажу — страшен ты! — говорит парень, удивленно качая головой. — Неужто это японцы так утешили? — Да! — недовольно отвечает Водопьянов. Он оглядывается вокруг и, встретив удивленные взгляды людей, низко наклоняется над буфетом, сгорая от стыда за свое изуродованное лицо. — Эх, што сделали с человеком! — продолжает парень. — То есть испортили куды зря. Слова эти бередят незажившие раны в сердце Гаврилы Торопливо, ни на кого не глядя, он разливает поданную водку по чайным чашкам, берет одну из них и, запрокинув назад голову, медленно выпивает ее всю. Парень, выпив свою долю залпом, крякает и закусывает кренделями. — Едем, — уныло говорит Водопьянов и, согнувшись, точно взвалив на себя непосильную тяжесть, направляется к выходу. Уже начало смеркаться, когда они тронулись в путь. Лошадь, продрогнув, мчится домой быстрой рысью, забрасывая седоков грязью. Гаврила лежит боком на чечевичной соломе, сумрачно оглядывая знакомые места. Прыгают колеса, катясь по неровной колее, деревянная нога стучит о дно телеги. Парень сидит рядом, распахнув халат. От выпитой водки лицо его стало красным, как хорошо обожженный кирпич. — А ну, брат, расскажи, как вы там дрались? — пристает он к Гавриле. — Не могу. Да и что там рассказывать… — отказывается тот, глядя на молодого, полного здоровья и силы парня, весело покрикивающего на лошадь. Дождя нет, воздух становится свежее, но ветер дует с прежним упорством, и небо, закрытое тучами, не проясняется. Проезжают овраг, впереди широко раскинутый темно-зеленый ковер озимого поля, а по нем черной змеей извивается узкая дорога, исчезая в темнеющей дали. Станции уже не видно. Кругом — ни людей, ни скота. Только навстречу едет одна подвода, на которой, точно горелый пень, неподвижно сидит черный бородатый мужик. — Постойте-ка, братцы! — поравнявшись, кричит он. — Нет ли у вас табачку на трубку? — Найдется! — откликнулся парень, задерживая свою лошадь. Обе подводы останавливаются недалеко друг от друга. Гаврила, услышав знакомый голос, приподнимается и смотрит на мужика, соскочившего со своей телеги. Да, так и есть — это однодеревенец, сосед, крестивший его сына Илюшку. — Здорово, кум Родион! — приветствует солдат. — Здорово! — отвечает мужик, вытягивая шею и всматриваясь в страшное лицо. — Я што-то признать тебя не могу… — Гаврила я… Водопьянов… — Кто-о? — вылупив глаза, переспросил тот. — Кум твой — Гаврила… Парень достает из кармана кисет с табаком, а бородатый мужик, испугавшись, уже пятится назад и крестится; вскочив на свою телегу, он хлещет изо всей силы лошадь и мчится вскачь… — Вот дурашный! — глядя ему вслед, хохочет Степан. — От кума бежит… Недаром про ваших говорят: живут люди в лесу, молятся колесу… И, дернув лошадь вожжами, опять закатывается смехом. Водопьянов, не говоря ни слова, уткнулся в солому лицом, и безотрадные думы грустно зароились в его хмельной голове. В плену он много мучился от физической боли, а еще больше от сознания, что в жизни он стал ненужным человеком и что своим безобразным видом он будет возбуждать у других только горькое чувство отвращения. Не раз им овладевала даже мысль покончить с собою. Но там таких калек, как он, и даже хуже его, много, и это медленно но упорно примиряло его с тяжким положением. Ночь беспредельным черным пологом окутала землю. Куда ни глянь, ничего не разберешь, все утонуло в глубоком мраке. Лошадь идет шагом, лишь чутьем угадывая знакомую дорогу. Ветер с яростью дует в бок телеги, будто силясь опрокинуть ее. Парень, под впечатлением недавней встречи, нет-нет да и заговорит с хохотом. — Как он от нас прыснул, кум-то твой… Ну и чудила, протобес его дери. Прямо уморил, ей право… Эх, слышь, кабы погнаться за ним! Кишка бы у него выскочила… Обращается к Гавриле: — Ты што же молчишь? — А чего мне говорить. — Ну, так… вобче… — Мне не до разговору… Степан весело понукает лошадь, а Водопьянов, стараясь отогнать мрачные думы, представляет себе, как он встретится со своими детьми. Конечно, сначала они будут бояться его, но потом привыкнут, он задобрит их подарками, которые спрятаны у него в мешке: девочке даст невиданную японскую куклу, а мальчику — китайца, который, если завести пружину, сам бегает по полу, возя за собою и маленькую тележку. В воздухе, точно белые бабочки, начинают кружиться легкие пушинки снега. Все больше их, все гуще падают они на землю. А вдали, сквозь белую сеть снега, уже сверкают огни Горбатовки. Жестяная керосиновая лампочка на стене слабо освещает избу Водопьяновых. Семья ужинает. За столом сидят два брата, их жены и шестеро детей. У мужиков, привыкших к холоду, потные лица. Квас и постные щи хлебали вволю, кто сколько мог, но когда подали на стол пшенную кашу с постным маслом, начали соблюдать очередь. Сначала черпает ложкой Трифон, за ним Савоська и так идет дальше, кончая трехлетним карапузиком. Ребятишек, нарушающих этот порядок, старшие щелкают по лбу, строго крича на них: — Эй, куда? Все жадно смотрят в общую деревянную чашку. Лица усталые, глаза посоловелые, говорят мало. По стенам и потолку, вылезая из щелей и шевеля усиками, разгуливают тараканы; они дерзко лезут на стол, падают с потолка в чашку. С улицы доносятся звуки завывающего ветра, гремят в сенях двери, вздрагивают стекла окон, густо залепляемых пушистым снегом. Трифон, взглянув в окно, говорит: — Эка как взыгралась погода-то… Беда! — Да што я никак в толк не возьму: живой ветер али нет? — обращается к брату Савоська. — Послухаешь — гудет, ровно человек… — Ветер-то? — Да. — Как те сказать… — Трифон, перекинув руку через плечо, чешет лопатку и уверенно отвечает: — Дух это. — Скажем так. А какой он — чистый али нечистый? — проглотив кашу и облизав ложку, продолжает Савоська. — Не знаю. А только боязно ночью. Особливо в лесу али в поле… Вяло и нудно, точно сквозь сон, продолжают братья свою беседу. В сенях хлопнула дверь; чувствуется, что ветер врывается внутрь сеней, слышны чьи-то шаги, тяжелые, точно лошадиные. За столом, затаив дыхание, все пугливо переглядываются. Кто-то долго шарит рукой по стене. Открывается дверь, и в избу, переступив здоровой ногой порог, не сразу входит Гаврила, обрызганный грязью и обсыпанный снегом. Он останавливается посредине избы, точно кошмарное видение, сумрачно осматривая семью из-под волокон лохматой папахи. Все замерли от страха. У кого была каша во рту, так и осталась непроглоченной. Лица побелели как мел, глаза смотрят, не мигая, точно стекляшки. Гавриле видно, что смертельно испугал всех, и сердце его до слез наполняется тоскливой болью. Но он сейчас же овладевает собою. Чтобы скорее успокоить своих родных, он быстро сдергивает с головы папаху и, перекрестившись на иконы, говорит: — Здорово живете! — Здо… здо… здорово… — бормочет Трифон помертвевшими губами. Дети, точно по команде, все разом начинают реветь, бабы шепчут молитвы. — Не узнаете своего Гаврилу? — с горькой обидой в голосе спрашивает солдат. Левый глаз его наполняется слезами. Он подходит к конику и начинает раздеваться. Савоська, осмелев, кричит: — Братух! Да неужто это ты? — Знамо — я… А Трифон, все еще сомневаясь, начинает допрашивать Гаврилу: — Постой, постой… Как же это так?.. Ведь ты же убит был?.. — Стало быть, не убит, коли объявился… — Вот дела-то… А ведь я тебя за покойника принял… — Господи, с чего вы взяли? Я в плену был… — расстегивая ремень на шинели, отвечает Гаврила. Из-за стола первым вылезает Савоська, за ним Трифон, а потом бабы. Близко подойти к солдату боятся, веря и не веря собственным глазам. Но страх понемногу проходит, только дрожь не перестает прохватывать, точно окунулись все в ледяную воду. Мужики вздыхают, бабы всхлипывают, а дети, сбившись в передний угол, затихают и с жутким любопытством смотрят на Гаврилу. Оставшись в одном потертом мундире, солдат с костылем в руке подходит к столу и тяжело садится на лавку. Дети убегают от него в дальний угол, а взрослые, один за другим, приближаясь, здороваются с ним за руку, но не целуются. — А батька приказал тебе долго жить, — печально сообщает Трифон. — Помер? Солдата передернуло. Шевеля нижней челюстью, он молча крестится. Потом, оглядев ребятишек, баб и всю избу, тревожно спрашивает: — А где жена? Где дети мои?.. Бабы и братья, продолжая стоять перед ним, молча переглядываются между собой. — Да говорите же скорее! — с дрожью в голосе кричит Гаврила и, предчувствуя какую-то беду, весь настораживается. — Жена здорова, и дети слава богу… — начинает Трифон, нервно шевеля пальцами свою тощую бородку. — Только этакое дело вышло… путаное… Замолкнув, он смотрит на меньшего брата, а тот, скосив глаза куда-то в сторону, поясняет дальше, разводя руками: — Тут, брат Гаврила, тово… старшина бумагу объявил — будто убили тебя… Мы и панихиду о тебе справили, в поминание за упокой твоей души записали… Все как следует быть, по-христиански… И все бы ничего, да вишь рыжий черт овдовел, Ларион-то Бороздилов. Мы баем Фроське — живи с нами: поддержим. И обходились с нею по-свойски… А она — нет, не хочет… Взяла да и вышла замуж, за рыжего-то… Солдат подался туловищем вперед, умоляюще переводя левый глаз с одного лица на другое. Ему до смерти хотелось, чтобы кто-нибудь опровергнул слова Савоськи и объяснил это по-иному. Но все стояли молча, не двигаясь, опустив головы. В избе стало тихо и будто сумрачнее, а на дворе злобно бушует снежная вьюга, глухо дергая ставни окон, хлопая в сенях открытой дверью, потрясая ветхие стены избы. — Как замуж? — все еще не понимая брата, хрипло переспросил Гаврила. — Да по-настоящему — в церкви венчались… Тяжело, точно огромная каменная глыба, ударило в голову солдата это известие. Он как-то беспомощно присел, задохнулся. Потом безобразное лицо его сморщилось, рот перекосился, две красные дырки на месте сорванного носа зашевелились… Долго что-то шарил вокруг себя, бормоча: — Что со мной делают… Эх!.. VI Ветер, угомонившись за ночь, замер, — утро тихое, слегка морозное. Восток, разгораясь, окрашивается в розово-оранжевые тона. Разгоняя тьму, торжественно наступает рассвет, и все выше поднимается матовое небо, на котором лишь кое-где остались обрывки вчерашних туч. На земле и на соломенных крышах изб тонкой пеленой лежит снег, чистый, белый, с розоватым оттенком. Деревня просыпается. То проскрипят ворота или хлопнет дверь, то раздастся человеческий голос или промычит проголодавшаяся за ночь корова. В двух-трех дворах мужики рубят дрова. В садах и на деревьях около изб, точно радуясь после вьюжной ночи приближению ясного дня, как-то особенно резко кричат галки, чирикают воробьи, стрекочут сороки. Все звуки отчетливы и ясны. Кое-где уже топятся в избах печи; в окнах, весело играя, отсвечивает трепыхающееся пламя, а из труб и раскрытых дверей валит серый дым, поднимаясь прямо вверх и медленно тая в свежем утреннем воздухе. Гаврила, сопровождаемый двумя братьями, идет к Лариону Бороздилову. Шагает он тихо и осторожно, выпирая вперед левое плечо, точно под ним узкая доска, перекинутая через глубокий ров. Известие о жене и детях так на него подействовало, что он всю ночь провел, не засыпая ни на одну минуту, и теперь чувствует себя усталым, раздраженным. Трясутся руки, дергаются на изуродованном лице мускулы, а в тяжелой, точно разбухшей от боли голове мысли путаются, мешая думать. Смотрит одним глазом на черные, присевшие к земле избы, на дворы с провалившимися крышами, на голые ветлы и пустые огороды. И странно, во всем чего-то не хватает ему, деревня кажется не такой, какой была до войны. Вот старик Костя, сгорбленный, с длинной белой бородой, вышел на крыльцо, протер сонные глаза, широко зевнул и, сняв шапку, перекрестился, глядя на пламенеющий восток. Ванька-Косуля перед окнами своей избы запрягает саврасого мерина; заметив Водопьяновых, останавливается и пристально смотрит на них. Впереди, гремя железным ведром, бежит к колодцу молодая баба. — Не переходи, Настя, дорогу! — серьезно кричит ей Трифон. Баба, остановившись, с минуту испуганно глядит на солдата и бежит обратно в избу. Ларион со своей семьей уже встал, когда пришли к нему Водопьяновы. Сам он находился на дворе. Фроська топила печь, две девочки играли на конике, а Илюша с ножом в руке, сидя на лавке около стола, что-то мастерил из лучин. Войдя в избу, просторную, по-белому, со светлыми окнами, братья остановились у порога. Трифон и Савоська помолились богу и поздоровались. Увидев солдата, Фроська с бледным лицом и посиневшими губами пятится назад и, поднимая к груди руки, садится на лавку. Ребятишки, сорвавшись с места, подбегают к матери и в страхе прижимаются к ней. Гаврила, не снимая папахи, молча стоит на одном месте, точно вросший в пол. При виде детей и жены, ставших для него чужими, сердце наполняется жгучей обидой. Глядя на жену, он укоряет ее глухим, сдавленным голосом: — Фроська, што ты сделала?.. При живом муже замуж… Гаврила хватается рукой за приступок печи и уныло опускает голову. Братья, не зная, что делать, бесшумно переминаются с ноги на ногу, искоса бросая на бабу враждебные взгляды. Минуту в избе тихо. Слышно, как, разгораясь, потрескивают в печи сухие дрова. Большой черный кот, пробуя силу своих когтей, царапает ножку стола. В боковое окно робко заглянуло светлым лучом солнце. В избу, держа в руке хомут, пахнущий дегтем, входит Ларион в сером суконном коротыше, туго подпоясанный кушаком, и в тяжелых опойковых сапогах и барашковой шапке, вокруг которой курчавятся рыжие волосы. Не торопясь, он подходит к лавке, кладет на нее хомут и, повернувшись, внимательно оглядывает солдата с ног до головы; узнав Гаврилу, хмурит густые брови, по лицу его пробегает еле заметная тень тревоги. — Ну, што скажете? — расправив на две половины рыжую бороду, твердо спрашивает он. — За женой пришел… — подавляя в себе волнение, отвечает Гаврила и с бессильной завистью смотрит на соперника — дюжего и сильного. — А еще за чем? — Отдай жену и ребятишек… Тяжело передвинув ноги, Бороздилов глухо бросает: — Нет, Гаврила, не получишь ничего… Вмешивается, подняв указательный палец правой руки, Трифон: — Обожди, Ларион! Ты не имеешь никаких правов держать чужую жену и ребятишек… — Врешь, есть права! — возражает Ларион, повышая голос. — У попа в книгах они прописаны. Я не как-нибудь, а по закону живу с женой… Да! И свадьба мне стоила шестьдесят целковых. Понял?.. Спор разгорается. Сбегаются мужики, бабы, ребятишки, с любопытством заглядывая в окна. Фроська, опомнившись, закрывает фартуком лицо и вздрагивает. Около нее жмутся девочки, а Илюша, подбежав к Лариону, теребит его за портки, крича: — Батек, прогони их… — Сынок, поди ко мне! — зовет его Гаврила. — Пошел к черту! — отвечает ему Илюша, прячась за спину Лариона. Какая-то темная волна хлынула в голову солдата, заливая сознание. Он громко застучал костылем об пол, весь дергаясь, выкрикивая бессвязные слова и брызгая слюной. — Што мы смотрим на рыжего дьявола? — вдруг встрепенулся Савоська. — Забирай, Гаврила, бабу с ребятишками, и вся недолга! Твоя, ясно… Поднимается шум, крик. Ребятишки плачут. Водопьяновы, размахивая руками, ругаются, грозят силой взять Фроську. Ларион загораживает им дорогу и, багровея, сверкая злыми глазами, гневно рычит: — Только посмей!.. Не пущу живого! Башку оторву, кто близко подойдет!.. Растопырив мускулистые руки, выпятив широкую грудь, весь ощетинившись, он крепко стоит на толстых, кривых ногах. А когда Савоська, сжимая кулаки, сделал шаг вперед, Ларион обернулся, взял из-под лавки топор и, размахнувшись им, закричал во все горло: — Изничтожу!.. Трифон и Савоська в ужасе выбегают на улицу. Гаврила не трогается с места; подняв голову, он смотрит в дикое лицо приблизившегося к нему Лариона. Встречаются их взгляды, полные ненависти и злобы. — Уходи! — сквозь оскаленные зубы цедит Ларион, шевеля рыжими усами. — Руби! — отвечает солдат, задыхаясь. — Не доводи до греха… За окнами слышны крики. Фроська, растерявшись, сначала было заголосила, а потом, бледная, бросилась на шею Бороздилову и, отталкивая его назад, к лавке, заговорила: — Лариоша, не надо… Голубчик, ненаглядный, успокойся… Успокойся, милый, не губи… Гавриле показалось, что у него сейчас лопнет сердце, он задрожал весь, посинел и, торопливо уходя из избы, хрипло выругался: — Сволочи!.. Ларион запер в сенцах дверь на глухую задвижку, вернулся в избу, сел на лавку и, согнувшись, глубоко задумался. — Што же нам теперь делать? — спросила Фроська, заливаясь слезами. Ларион, не отвечая, угрюмо смотрел в пол. Около дома Бороздилова почти вся деревня. Снег истоптан, смешан с грязью, и только на огородах и полях, залитый сиянием холодного осеннего солнца, он сверкает нежной белизной. Гаврила, замешавшись в толпу, часть которой ему сочувственно поддакивала, еще долго, изгибаясь и рыдая, выкрикивал: — Братцы! За что меня так обидели?.. Я кровь проливал за отечество, за вас… А тут вот что… Потом, глядя на дом Бороздилова, со злобой угрожал: — Подожгу!.. Застрелю вас обоих из поганого ружья. Мне теперь все равно… А когда братья привели Гаврилу домой, он достал из грязного мешка приготовленные для своих детей игрушки, ударил о пол и начал топтать их здоровой ногой… Проходит день, другой. Солдат никуда не показывается, сидит дома и, кипя дикой злобой, обдумывает, как отомстить Бороздилову. Тяжелые, темные, как ночь, злые мысли обуревают его. Вдруг приходит к нему знакомый мужик и, вызвав в сени, таинственно сообщает, что Ларион зовет его к себе, хочет помириться и отдать ему жену и детей. Сбитый с толку, Гаврила долго колеблется, полагая, что тут хитрый подвох, но мужик разубеждает его в этом, — он отправляется к своему сопернику. Встречаются на крыльце, куда только что вышел Ларион в одной рубашке, без шапки, удрученный свалившимся на него бедствием, с потемневшим лицом, рассеянно здоровается и низким, корявым голосом говорит: — Да… вот как… Решил я, брат, покончить без суда, по-человечески… Друзьями мы с тобой были, друзьями и останемся. Идем ко мне… Ведет Гаврилу в избу, усаживает его за один конец стола, а сам грузно садится за другой. На столе приготовлена водка и закуска. Все неловко молчат. Притихшая Фроська сидит на лавке, утирает слезы и пугливо ежится, боясь посмотреть в страшное лицо своего первого мужа. С печи, прячась за трубу, робко выглядывают ребятишки. У Лариона борода и усы странно спутаны; лицо измято, а голова с рыжими всклокоченными волосами кажется несуразно большой, точно распухла от дум. — Хватим! — разливая по стаканам водку, обращается он к Гавриле. — Можно, — отвечает тот, кивая головой. Чокнувшись, оба опоражнивают стаканы. Ларион сплюнул, вытер рукавом рубахи усы и, негромко хлопнув ладонью по столу, медленно, взвешивая каждое слово, заговорил: — Ну вот, Гаврила, давай побеседуем… По душам… Не буду таиться: узнал я от людей — по закону жена должна тебе принадлежать. Да… Бери ее, бери и ребятишек… Хоть сейчас… У Фроськи замирает сердце. Гаврила, напрягая мозг, внимательно прислушивается к словам Лариона, а тот, неопределенно водя по воздуху правой рукой с растопыренными пальцами, продолжает: — На жену не серчай. Она ни при чем. Не знала, што ты жив, а от братьев твоих ей житья не было… Вот и поторопилась… А я жил с Фроськой в согласии, в мире… От сердца говорю — баба золото! И ребятишек твоих полюбил. Думал вскормить, вспоить их дав люди вывести, как по-божьи… А теперь — дело пропащее! Дело, знаешь ли, тово… Оборвав свою речь, он стиснул зубы и безнадежно замотал рыжей головой. Лицо его сделалось усталым, скорбным, поперек крутого лба легла толстая красная складка, налитые кровью глаза упрямо и мрачно уставились в угол противоположной стены. Глядя на него, Гаврила как-то сразу обмяк; в разбитом его сердце впервые шевельнулось участие к своему сопернику, злоба медленно исчезла, уступая место чему-то доброму, мягкому. Выпили еще по стакану. Ларион, шумно выпустив из груди воздух, произнес: — Давай, друг, обсудим хорошенько: как же быть нам? — Что ж, давай, — соглашается Гаврила, повертываясь левым боком к Бороздилову. — Жену свою и ребятишек любишь? — Знамо, люблю… А то бы и не вернулся… — Так… Ну, а как же будешь с ними жить? — Как-нибудь, бог даст, проживу. — Проживешь ли? Бог-то бог, а сам не будь плох. Это давно всем известно. Надо подумать… Двое детей есть, а тут еще третьего жди… — Как? — широко раскрыв левый глаз, спрашивает солдат. — Очень просто: брюхата она, Фроська-то… Пятый месяц… Опять больно и страшно солдату, точно кто-то злой, не переставая, преследует его, нанося удар за ударом. Тяжело дыша, он смотрит на Фроську, — черные глаза ее смущенно потуплены, лицо залито краскою стыда. Гаврила потирает рукой свой восковой лоб, хочет что-то сообразить, не может. А Ларион, помолчав, убеждает, роняя, точно камни, грузно падающие слова: — Погубишь только бабу и ребятишек. Не жизнь им с тобою. Да, не жизнь… Посмотри на себя и подумай: куда ты годен? Бояться тебя будут… И не жилец ты на белом свете. Может, год-другой промотаешься, а там и капут. Што тогда делать?.. Ты только смекни — сколько несчастных через тебя будет… Ты не пеняй, што я так… Я любя это говорю. Он долго еще толкует в таком же роде, а Гавриле кажется, будто разрывается черная завеса, заслоняющая его мозг, и все яснее становится ему, что он вернулся домой на погибель другим. — Ну што же, што мне делать теперь? — отчаянно выкрикивает он, хватаясь руками за голову. И слышит уверенный ответ, точно сама судьба говорит ему: — Уходи куда-нибудь… Скройся… Раз любишь жену и ребятишек, ты должен это сделать… А со мной им хорошо будет. — Да куда я могу пойти? — Хватит места на земле… Гаврила, подумав, тихо говорит: — Да, это верно — надо скрыться… Лишний я тут… В душе его вдруг стало тускло и холодно. Охваченный тупым равнодушием, он кажется каким-то другим, точно сразу постарел на много лет. Острые плечи его опущены, левый глаз прикрыт. Он решительно вылезает из-за стола и, неуклюже протягивая Лариону руку, говорит упавшим голосом: — Прощай, брат… Владей… Только не бросай… Ларион, пожимая руку и не глядя солдату в глаза, сквозь слезы отвечает: — Я все сполна сделаю… Не поминай лихом… Гаврила подходит к жене. — Ну, Фроська, больше не увидимся… Люби теперь другого… У Фроськи дрогнуло сердце, вспыхнула горячая как пламя, жалость к отцу ее детей, так жестоко и несправедливо обиженному жизнью, она упала перед ним на колени и горько заплакала: — Гаврилушка!.. Болезный ты мой… Согрешила… Прости… Он махнул рукой и, пошатываясь, стуча о пол деревянной ногой, молчаливо направляется к двери. Безобразное лицо его перекошено и мертво, точно каменное. У порога он останавливается, неловко надевает на голову папаху, один край которой подвернулся внутрь, и, словно слепой, долго ищет дверную скобку. Ларион, глядя ему вслед, стоит на одном месте, крякает, растерянный, измятый, с посеревшим лицом, словно он только что проснулся и ничего не понимает. Одна рука его заложена за пояс, другая сердито рвет рыжую бороду. А Фроська, не вставая с пола, сжимая руками виски, все умоляет о прощении. Гаврила выходит на улицу. Вечер. Сгущается, плотнеет осенняя тьма вокруг. Мертвенно-свинцовое небо моросит мелким дождем. Всюду черная липкая грязь и мутные лужи. Низкие избы сиротливо насупились, приникли к сырой земле, точно зябко им. Не видно ни одной живой души. Солдат, опираясь на костыль, тихо идет вдоль улицы. Серая изношенная шинель, без пояса, висит на его костлявом туловище, точно на скелете. Деревянная нога глубоко увязает в мягкую землю, а другая, обутая в рыжий сапог, шлепает по жиже. Усталый и измученный, он сделает несколько шагов, остановится, тяжело переводя дух, и снова бредет дальше. — Что сделали… — вяло бормочет он, отмахиваясь рукой, точно отгоняя муху. Чувствует себя одиноким, никому в целом мире не нужным, точно он попал на другую землю, неведомую и безлюдную. Родная деревня, где он вырос, где пролил столько поту, бросая в землю вместе с семенами и свою молодую силу, где знакома и дорога ему каждая мелочь, — даже родная деревня стала для него теперь чужой и неприветливой. И все милое, чем жило его сердце, куда-то безвозвратно ушло, исчезло, а вместо этого тяжело надвинулась мгла, холодная и тоскливая. Гаврила останавливается, блуждает одним глазом по сторонам улицы, точно обдумывая, куда ему теперь идти. Хмурится низко нависшее небо, нарастает тягостный сумрак, и всюду молчаливо, как в безжизненной пустыне… Подводники (Повесть) Когда человек идет на смерть, то самое меньшее, чего он может требовать, — это знать: зачем?      Вагнер От женщины, как и от смерти, никуда не уйдешь.      Горький Наша подводная лодка — маленькая, чуть заметная струнка в грохочущем концерте войны. Сейчас она стоит в гавани, отдыхает. Пожалуй, я по-своему люблю ее. Разве во время походов мы не спасались на ней при самых рискованных положениях? Но при первой же возможности я стараюсь уйти от нее: для измученного сердца нужна ласка. А это я могу найти только здесь, на пустынном берегу моря. Теплый ветерок забирается за просторный ворот моего матросского костюма и щекочет тело. Я лежу на отшлифованной гальке и улыбаюсь редким облакам, солнцу, морю. У ног толкуют волны. О чем? Разве я знаю? Может быть, о том, как спорили с буйными ветрами, как жарко под экватором, как вольно им живется на просторе. Над городом, что разбрелся по широкому плоскогорью с редкой зеленью, мутно от чада и пыли. А здесь светло и радостно. И в моей душе — ясное утро тропических морей. Осиротел я очень рано. Восьмилетним мальчиком попал в большой портовый город. Никого из своих. Только один дядя, содержатель маленькой лавчонки. Я помогаю ему торговать дрянной колбасой и «собачьей радостью»: рубцом, печенкой, легкими. Наша квартира — на окраине города. Здесь ютится нищета, оборванная, чахлая, изглоданная нуждою. А на главных улицах — богатство и роскошь. Магазины — чего только в них нет! Разбегаются детские глаза, кружится голова. Но больше всего меня занимало море. Эх и размахнулось же оно! Куда ни глянь — все вода. Иногда она затягивается синим атласом. Солнце огневыми ладонями разглаживает морщины, вышивает золотые узоры. Нельзя оторвать глаз. Потом откуда-то прилетит ветер. В его поступках есть что-то мальчишеское. Он любит поиграть, выкинуть ту или другую каверзу. Нагонит столько туч, что залепит ими все небо, и начинает биться невидимыми крыльями о поверхность моря. Золотые узоры исчезают. Все смято, встрепано. Поднимается гул и рев. Я тогда смотрю на море с боязливым любопытством. Бездны его выворачиваются наизнанку. Горбатые волны кажутся демонами. Это они, лохматые и седые, катаются по взъерошенной воде и громко ржут… Чего только не придет в детскую голову! Дядя мой скоро пропился вдребезги. Устроил меня поводырем у слепого музыканта, что жил с нами на одной квартире. Строго наказал: — Слушайся его. Старик он хороший. А сам переехал в другой город. Помню — на старике потертый клетчатый костюм, широкополая соломенная шляпа. Лицо у него — как у апостола Павла, что нарисован в нашей церкви. Имя — Влас Власович. Я вожу его ночью по домам, у которых горят красные фонари. Он играет на скрипке. В его умелых руках скрипка поет на разные голоса, рыдает, смеется, выводит такие трели, что заслушались бы сами жаворонки. В такие моменты я искренне люблю старика. Любят его и накрашенные девицы. — Влас Власович! Еще что-нибудь! Чувствительный романс… Слепой музыкант продолжает свою игру, а я с фуражкой в руках обхожу публику. Каких только мужчин здесь нет! Пожилые, почтенные отцы семейств и безусые юноши, почти мальчики. Одни из них уходят, другие приходят. Торгуются с женщинами, говорят о похабщине со смаком, как о сладких пирогах. Вообще здесь все происходит проще, чем на собачьей свадьбе. Накрашенные девицы относились ко мне по-разному. В одном доме с красным фонарем меня очень раздражала Леля. Голос у нее твердый, как у мужчины. При каждой встрече она всегда мне предлагает: — Давай, сопляк, полтинник — научу… Мне обидно до слез. Я с благодарностью смотрю на Грушу, пожилую и потрепанную женщину. Она всегда заступается за меня: — Бесстыдница! Лахудра!.. Зачем тебе нужно дите совращать?.. Груша некрасива — слишком большие у нее скулы. Мужчины берут ее редко — только тогда, когда все остальные девицы в расходе. Хозяйка относится к ней враждебно — бездоходная. Но мне она нравится больше всех. У нее хорошая улыбка. Расспрашивает, кто я, откуда, как живу. Часто дарит гостинцы. Я начинаю привыкать к ней. У нас завязывается дружба. Однажды приглашает меня в свой номер. Отказаться не хватило смелости. Иду со страхом, думаю: что теперь будет? Груша запирает за собой дверь своей комнаты. Потом целует меня и плачет: — Сиротик ты мой несчастный! Ты один и я одна. Мне тяжело здесь. Надоела эта проклятая жизнь. Я скоро уйду отсюда. Хочешь быть моим сыном? Заживем вместе. Нам будет хорошо. От ее слов повеяло лаской. Я согласился. Через несколько дней мы поселяемся в комнате подвального помещения. Жизнь наша налаживается. Правда, Груша продолжает ходить по трактирам и баням, но делает это тайно, чтобы я не мог догадаться. С любовью заботится обо мне, учит грамоте. Называет меня сыном, а я ее — матерью. Так мы прожили больше года. Однажды осенью она не явилась домой. Прошли целые сутки. А на вторые — меня позвали в больницу. Я шел и дрожал от волнения. А когда увидел ее, бледную и стонущую, едва не зарыдал. Она умирала. На короткое время пришла в сознание, узнала меня. — Сеня, сынок мой… Меня зарезали… Пропадешь теперь без меня… Последние слова каленым железом вонзились в сердце. Через два дня после смерти Груши пришел ко мне в комнату угрюмый дворник. Поглядел кругом и коряво заявил, точно груз сбросил с плеч: — Ну-ка, ты, щенок, вытряхивайся со своими манатками. — Куда? — Куда хочешь. Мне до этого дела нет… Жизнь показалась такой страшной, точно меня окружали не люди, а крокодилы, каких я видел на картинках. Что было со мной дальше? Про это знает только море. Только оно одно, соленое и сладко-пахучее, не дало сгнить моей душе в когтях портовых трущоб. Качало на своих пенистых волнах, пело песни о радостях солнца. Другое приходит на память — рыбные промыслы, на которых когда-то работал. Это дьявольски тяжелый труд. Но что может чувствовать юноша в восемнадцать лет? Свидания с молодой рыбачкой, светлоокой Марийкой, вливали в мою грудь бодрость. С этой девушкой я познал первую любовь, чистую и пахучую, как липовый мед… Протяжный гудок оборвал мои мысли. Это дает знать о себе подводная лодка «Тригла». Она вернулась из боевого похода и теперь направляется в гавань. Я радуюсь, что она пришла. Да и как не радоваться? На ней я получил первое свое подводное крещение. На «Триглу» я был назначен после окончания курса в классах минных машинистов. Никогда не забыть первого впечатления. Снаружи лодка похожа на длинную сигару. Никаких надстроек, кроме рубки, двух перископов, двух пушек и одной радиотелеграфной мачты. Внутри — я ошарашен обилием разных механизмов, приборов и аппаратов. Они всюду: внизу, над головой, по бортам. Машины, трубы, провода, вентиляторы, помпы, клапаны, рычаги, краны — всего не перечислить. Рябит в глазах. И каждая вещь имеет свое важное назначение, свой скрытый смысл. Это какое-то чудовище с очень сложным организмом, порождение буйной человеческой фантазии. Потом первое плавание под водой. Большой рейд. Серый, но тихий день. Сделаны необходимые приготовления. Задраен последний люк. Из рубки падают внутрь лодки тяжелые, как гири, командные слова: — Заполнить концевые цистерны! В корме и носу шум, точно там работают водяные мельницы. Вздрагивает железный корпус. Гудит воздух, сверлит уши. «Тригла» храпит, точно задыхается от давления воды, и медленно погружается на дно. Нет, это живой мир уходит от нас. Он кажется безнадежно далеким, навсегда недоступным. Мы в таинственной стихии моря. У меня такое чувство, как будто я стою на грани жизни и смерти. Ощущение холода просачивается во все поры моего тела… Конечно, ничего не случилось — мы благополучно всплыли. Но с тех пор в моей памяти, как от плуга в поле, осталась глубокая борозда. Теперь я плаваю на другой подводной лодке — на «Мурене». Она такой же конструкции, как и «Тригла». Сколько еще мне предстоит сделать походов? Сколько пережить невероятных приключений? Быть может, в недрах этих вод оборвется жизнь моя… Все равно. Сейчас усталое сердце мое отдыхает. Сижу на берегу один. Да, один. Маленькая точка на краю позолоченной громады моря. И никого мне не надо, кроме этой лучезарной шири. Даль теряется в искрометном блеске. Тихо плещутся волны и пенными губами целуют мои обнаженные ноги. В уши льется серебристый звон. Это море продолжает свою сказку и никогда ее не кончит. После каждого похода мы оставляем на своей «Мурене» лишь одного часового, а сами все перебираемся на большой транспорт «Амур». Он считается нашей базой. При нем стоят пять субмарин, пришвартованных к каменной стенке. В эти междупоходные промежутки времени мы восстанавливаем свои силы. Работы мало. Команда спит, ест, гуляет по городу, усердно ухаживает за женщинами. На базе, словно в трактире, то и дело раздается музыка: в офицерской кают-компании — рояль, а у нас в жилой палубе — гармошка, гитара, мандолина. Играют в домино и отчаянно ругаются. Многие увлекаются чтением книг с занимательной фабулой. Реже интересуются наукой. Над такими некоторые смеются: — Брось, слышь, все равно скоро в дьявольское пекло попадешь… А там всем одна цена — и ученым и неграмотным… Я только что проснулся и продолжал валяться на рундуках. На «Амуре» бьют четыре склянки. В открытые иллюминаторы протянулись полосы предвечернего солнца. Жарко. Мой сосед справа, радиотелеграфный унтер-офицер Зобов, лежит на животе и занимается физикой. По временам он заносит на бумажку какие-то сложные математические вычисления. На его лысеющей голове — солнечный луч. — Неужели тебе не надоело это? — спрашиваю я. Зобов поднимает лобастое лицо, устало смотрит на меня. Широкие ноздри его шевелятся, точно обнюхивают меня. — Хорошая книга — вентиляция для мозга. А другой мой сосед, слева, моторист Залейкин, игривый и озорной, как дельфин, отвечает на это: — Хорошая музыка — отрада для души, — и растягивает свою двухрядку с малиновыми мехами, насмешливо припевая: У моево у милого Морда огурешная, Полюбила я его, Прости, боже, грешная… Играет гармошка, играет и веснушчатое лицо Залейкина, а в плутовато прищуренных глазах — молодая удаль. — Облысеешь ты, Зобов, совсем, если не бросишь так заниматься, — говорю я. — Это неважно, что на черепе будет пусто, лишь бы под черепом было густо. Подальше от нас, вокруг электрика Сидорова, — несколько человек. Он рассказывает им: — Столкнулся я с ней на улице, с монашкой-то этой. Просит на храм божий. Смотрю — брюнетистая бабенка, статная. Вся черная, точно из дымовой трубы выдернутая. Я ей в кружку — полтинник. Она жмет мою руку, а глазами стреляет в меня то залпом, то дуплетом. Приглашаю в трактир. Ломается — неудобно, вишь, ей. Кое-как затащил в номер. На столе бутылка ханжи и яичница с ветчиной. Я к монашке с поцелуями, а она, разомлевши, молитвы творит: «Ох, господи, прости мою душеньку окаянную». Потом обвила мою шею руками, точно петлю накинула, и шепчет: «Уж больно ты, матросик, горяч, да хранит тебя царица небесная…» Около Сидорова возбужденный хохот. Со стороны противоположного борта доносится шум голосов. Это две команды двух подводных лодок ведут между собою шутливую перебранку: — Вы уходите в море только затем, чтобы на дне полежать… — Это вы во время похода морское дно утюжите… — Мы хоть два транспорта потопили, а вы что сделали?.. — Не транспорты, а два свиных корыта… — Попадись вашему командиру неприятель — он затрясется, как бараний хвост… — Ничего подобного! А вот ваш командир — это да! Во время сражения нужно команду отдавать, а он пальцем в носу квартиру очищает… Гавань в напряженной работе — гудит, грохочет, лязгает железом. Я давно привык к этому разнобою жизни, и мне скучно от него. Достаю свою тетрадь со стихами. Нет, не пишется. Решаю показать свою поэзию Зобову. Он самый умный человек из всей команды. — Это ты писал? — Да. Зобов прочитывает два-три стихотворения и возвращает мне тетрадь. — Довольно. — А что? — Скучно. Он зевает с каким-то особым завыванием, так что трещат его скулы и виден большой клыкастый рот. Противно смотреть на него и обидно за себя. — Ты, Зобов, беспроволочная балда! Моя ругань не задевает его. Наставительно заявляет: — Ты пыжился над своими стихами, потел. А настоящий талант должен сам выпирать из человека, как хвост из павлина. Я схватил фуражку и словно ошпаренный побежал к старшему офицеру, чтобы отпроситься в город. Сколько еще может быть случайностей в моей жизни? В этот вечер я никуда не собирался уходить с базы. Но случайно дал свою тетрадь Зобову. А отсюда — новое знакомство, новое разветвление в моей душе. Усиливается ветер. Ворчливо шумят деревья, точно от зависти к облакам, что плывут в небесном просторе, плывут неведомо куда. Здесь, за городом, в этой роще, я встретился с молодой женщиной. Роста среднего, но проворная, как мадагаскарская ящерица. Брови — два полумесяца, а под ними — два горных озера, манящие синевой. От тоски ли это, но мне до смерти захотелось познакомиться с нею. Подкатываю к ней с правого траверза и барабаню по-матросски: — Позвольте покрейсировать вместе с вами? Женщина ощупала меня взглядом дольше, чем нужно, показала белые зубы и отвернулась. Мне приходит мысль — бросить ей предлог, оправдание для прогулки со мною: — Здесь бегает бешеная собака. Большая, страшная. Набрасывается на людей. Вы рискуете… Она останавливается. На лице — притворный испуг. — Нет, правда? — Зачем же мне врать? — В таком случае проводите меня, уж будьте так любезны. — Рад стараться. Разговорились. Оказывается, она вдова. Муж убит на немецком фронте. Средства добывает швейной работой. Мы прогуляли до ночи. Я отлично выдержал свою марку: вел себя настолько чинно и вежливо, что Полина Васильевна назначила мне новое свидание. А когда подходил к своему судну, ветер старался сорвать с меня фуражку, а море угрюмо рокотало. — О, я сам знаю, что делаю, и не боюсь этих угроз! — кричу я в темную даль. В эту ночь я долго ворочался на рундуках: в мозгу флейтой звучал знакомый голос, а сердце хотело женской ласки, как пересохшая земля теплого дождика. Скоро нам предстоит отправиться в поход. С «Мурены» разносится по гавани дробный звук дизель-моторов. Пущены в действие динамо-машины. Весь корпус лодки охвачен лихорадочной дрожью, как алкоголик с похмелья. Это идет зарядка аккумуляторов. Запас электрической силы нам необходим при подводном плавании. Машинное отделение наполнено гулом, стуком, воем. Иногда в этот шум врывается резкое шипение какого-нибудь открывшегося крана. Дизели, облитые смазочным маслом, блестят начищенной медью и сталью. Отдельные части их дергаются, как живые, скачут, пляшут, перебирают помпочками, шмыгают поршнями. Здесь жарко. Мотористы в рабочих платьях, пропитанных соляром, истекают потом. В лодке чадно, несмотря на то, что люки открыты. Пахнет резиной, перегаром соляра. Едкие газы пробираются в легкие, разъедают их. Сознание мутнеет, словно от угара. Когда аккумуляторы достаточно зарядились, дизель-моторы замолчали. Стало тихо. Но работа в лодке продолжается. Здесь почти вся команда. Каждый занимается своим делом: моют палубу и борта, чистят и приводят в порядок разные приборы, проверяют клапаны. За командой наблюдает старший офицер Голубев. Полный не по летам, он медленно, вразвалку, прохаживается от носа до кормы и с напускной серьезностью покрикивает: — Поторопитесь, ребята! Еще немного — и обедать. — Да уж пора бы, ваше благородие, — отвечает Залейкин. — А то кишка кишке начинает протоколы писать. На гладко выбритом лице старшего офицера, под черными усиками — снисходительная улыбка. Мое место на лодке — в носовом отделении, у балластной цистерны и минных аппаратов. Сейчас я вожусь с минами. Вспомнил про один наш крейсер, уничтоженный немецкой подводной лодкой. На нем был экипаж в шестьсот человек. Он шел вместе с другими судами. Вдруг что-то произошло. На других судах не сразу даже сообразили, в чем дело. Взрыв был настолько оглушительным, точно вдребезги разлетелось само небо. Крейсера как и не бывало. Не осталось ни одной жизни. Только большое облако пара и дыма густо заклубилось над местом катастрофы… Даже сейчас по спине пробегает дрожь. Я смотрю на мину, которую только что смазал салом. В ярком свете электрических ламп она жирно лоснится, игриво переливает огнями. Забавная игрушка, черт возьми! Длинная, круглая, с машиной внутри, с винтом и рулями на конце. Сама идет под водой, сама управляется и несет с собою около восьми пудов самого сильного взрывчатого вещества. А где-то есть люди, сотни людей: живут, пьют, едят, влюбляются, веселятся, грустят. И не подозревают, что их ожидает впереди. Быть может, в этой вот отполированной стали уже начертана для них неминуемая гибель, страшный провал в бездну. Одно мгновение — и куски человеческого мяса, беспросветный мрак морской пучины. А дальше? В одной стране — неизбывная скорбь, слезы, попы пропоют печальные панихиды, а в другой — ликование, громкое «ура», и такие же попы, только наряженные по-другому, пропоют тому же богу благодарственные молебны, почадят перед ним кадилами… Кто такую подлость придумал на земле? Поповский дьявол тут ни при чем. Лучше бы я не знакомился с Зобовым. Это он отравил мою душу ядом сомнения. Вот он и сам здесь, налицо. Покончил работу со своим аппаратом беспроволочного телеграфа и теперь стоит передо мною, длинный и нескладный, как собачья песня. А в лобастой голове крепкие мысли. Ехидно улыбается одним углом рта. — Стараешься, Власов? — Стараюсь. — Да благо тебе будет. — Иди-ка ты… Я вовремя присек язык: в дверях непроницаемой переборки показалась русая бородка, похожая на восклицательный знак, и сверкнуло пенсне в золотой оправе. Это наш командир, маленький и невзрачный человек. На берегу — он самый безобидный офицер, его никто не боится. А здесь — весь экипаж в сорок пять человек скручен его волей, как железными проволоками. Он вырастает в наших глазах в великана. Командир привычным взглядом окидывает носовое отделение и отдает распоряжение старшему офицеру: — Соляровое масло нужно принять сегодня же! — Есть, Владимир Николаевич! Оба уходят. Дудка свистит к обеду. С Полиной я вижусь каждый вечер. Мы гуляем в общественном саду и за городом — в роще. Она постоянно весела, много смеется, и смех ее вливается мне в душу светлой струей. Но только я обниму ее — она вскидывает испуганные глаза: — Не надо. Ради бога, не надо… — А что тебе надо, Полина? — Ничего. — Хочешь, я тебе ботинки куплю? Или платье хочешь? Радостное лицо Полины тускнеет, точно падают на него ночные тени. Срывается голос и колюче хлещет в уши: — Если хочешь, я сама куплю тебе сапоги… — Не сердись, Полина. Я только пошутил. А если всерьез сказать, я бы сделал тебе подарок совсем другой. Жаль только, что наша лодка стоит здесь, в гавани, а не в Тихоокеанском архипелаге. Я бы или погиб, или достал для тебя с морского дна такой жемчуг, которого нет ни у одной графини… В ответ мне призывно улыбаются сочные губы. В последний вечер перед походом я ушел от нее с жаром поцелуев. По карте все море разделено на квадраты. Наша задача — занять один из таких квадратов и выслеживать неприятеля. «Мурена» идет полным ходом. Низко висят распухшие облака. Моросит дождь, мелкий, как пыль. Полное безветрие. Сырость съела все яркие краски. Весь простор будто затянут паутиной, и не разберешь, где кончается море и начинается небо. Кругом одна и та же картина, унылая, грязно-серая, как талый снег осени. За целый день ни одной встречи. Хоть бы какой дельфин выскочил из воды. Скучно, мертво. Онемевшая пустыня вод будто прислушивается к настойчивому стуку дизель-моторов, к шуму бурлящих винтов, к говору стоящих наверху людей. Каждый из вахтенных — в непромокаемой куртке, а на голове — большая желтая зюйдвестка, похожая на гриб. Старший офицер, нагнув голову, протирает замшей линзы бинокля и говорит как бы про себя: — Мы вышли из гавани в понедельник… Узкие глаза рулевого на секунду оторвались от компаса и покосились на старшего офицера. — И тринадцатого числа, ваше благородие. — Да, и тринадцатого числа. — Значит, еще хуже? — Наоборот. По алгебре — минус, умноженный на минус, дает плюс. Поход наш будет удачный. Незаметно подкрадывается вечер. Мутнеет, наливается сумраком, потом становится черным, как свежевспаханная земля. Изредка появляются острова. Возможно, что здесь скрываются неприятельские миноносцы. У меня ноет зуб, и я не нахожу себе нигде места. Зобов сидит в своей телеграфной рубке. На голове у него наушники с проводом. Усердно вызывает кого-то по радио. На лобастом лице — досада. — Точно под хлороформом их всех положили — не отвечают. Вот гады полосатые! — Кого это ты обкладываешь? — Да на сторожевых постах, должно быть, заснули. Я спрашиваю у Зобова: — Не напоремся на этот раз? Пытливо уставилась на меня пара зрачков, заострившихся от яркого света электричества. — Наш долг — идти вперед, живота не жалеючи. Хочется ударить по руке, что ключом телеграфа выстукивает позывные. — Я должен лишь одной проститутке, которая научила меня грамоте. Больше никому. Ненавижу, когда ты кривишь душой. Зачем тебе притворяться передо мною?.. Зобов восклицает: — Ага! Наконец-то! Гм… Да… Противник не появлялся. Все хорошо. Быстро набрасывает надпись на бумажке и бежит к командиру. По вертикальному железному трапу спускается из рубки в центральный пост человеческая фигура, одетая в непромокаемое платье. По свисту я догадываюсь, что это старший офицер, окончивший свою вахту. Он всегда свистит. Губы у него, как флейта, — могут выполнять любой мотив. В носовом отделении — большинство команды. Пока есть возможность, отсыпаются. Впрочем, это не сон, а только тревожное забытье. То и дело поднимают головы, беспокойно оглядываются. Вахтенные сосредоточены во второй половине лодки. На главной электрической станции сидят на табуретках два электрика: один лицом к одному борту, а второй — к другому. Перед ними — распределительная доска с рубильниками, циферблаты вольтметров, амперметров. Подальше, на корме, у своих машин стоят мотористы. Рабочее платье на них грязное, насквозь пропитанное соляром и смазочным маслом. Словом, «маслопуты». Здесь же, несмотря на жару, толкутся и те, кому не спится. В шум стучащих дизелей вдруг врезалось звяканье машинного телеграфа: дзинь, дзинь! На большом медленном циферблате стрелка передвинулась за «стоп». Матросы переглянулись. Потом засуетились, передвигая рычаги. Дизель-моторы замерли. Из рупора переговорной трубы донеслось повелительное: — Электромоторы вперед! — Есть! — подхватил унтер-офицер. Рубильники на мгновение вспыхнули красно-зелеными искрами. Чем вызвана эта перемена в двигателях? Матросы молча ждут следующей команды, более тревожной. Напрасно. В тишину лодки вливается заглушенный гул электромоторов. Тихо, но вместе с тем чувствуется, как внизу, под железной настилкой, напряженно вращаются два гребных вала. А когда все успокоились, начинают смеяться над своим же товарищем — смеяться жестоко, чтобы рассеять собственную тоску. — Плохие дела твои, Кирсанкин! — Чем? — Ты тут, можно сказать, мучаешься, как грешник в аду, а в это время, поди, какой-нибудь суфлер твою жену охаживает. Вот жизнь, а? Кирсанкин — только что подошедший вестовой, молодой парень. У него красивая жена. Но войне до этого дела нет: через какой-нибудь месяц после свадьбы его оторвали от любимой подруги. Он очень тоскует по ней, часто пишет письма. Это всем известно по его же рассказам. Пробует защищаться: — Вокруг моей походят… Она у меня строгая… На вестового набрасываются все: — Хо-хо! Походят! Нынче какой народ? В два счета обработают… — Ты бы, Кирсанкин, до поры до времени не трогал жену. Тогда бы можно еще надеяться. А то только растравил бабу… — Будь у нее дети — могла бы терпеть. Дети не дают женщине баловаться. А без них — конец! Пиши пропало — баба… Вестовой огрызается, пуская ругань в двадцать пять оборотов. Не помогает! Еще хуже нападают, точно он является главным виновником их кошмарной жизни. — Не то еще, братцы, может случиться. Вернется, скажем, Кирсанкин домой, а у жены — памятник нерукотворенный. Будет пестовать да приговаривать: «Весь в отца! Вылитый! И мордашка, и глазки, и пяточки!» Вот где обида… Веселье разгорается: — Добро бы от русского. А то ведь теперь немцев набрали — пропасть! Даже в селах есть. А наши бабы набрасываются на них с такой жадностью, точно акулы на мясную приманку. Знал я одну солдатку. Правду сказать, с дурцой она немножко. Ходит по соседкам и все рассказывает: «Все бы ладно, все как следует быть. А как почуяла я под сердцем, так и покою лишилась. Уж очень боязно: а ну да как по-русски не будет говорить?» Затравленным зверем оглядывается Кирсанкин, оглушенный ядовитым смехом других. Его хлопают по плечу, советуют: — Одно, брат, тебе остается — это удавиться. Ей-богу. А для нас это будет развлечением… Наступила внезапная пауза… — Над чем это вы хохотали так? — спрашивает подошедший инженер-механик Острогорский. Старший унтер-офицер докладывает серьезно: — Кирсанкин, ваше благородие, здесь все чудил: о жене своей рассказывал. — Наверно, какие-нибудь гадости? Наперебой поясняют другие матросы: — Да уж хорошего не услышишь от него. — Прямо хоть уши затыкай. Инженер смотрит в сконфуженное лицо вестового. — Трепачи они, ваше благородие, и больше ничего, — заявляет Кирсанкин и уходит в носовое отделение. Зуб мой продолжает ныть. Нестерпимая боль в голове, точно бурав, сверлит мозг. Какой уж раз я выхожу наверх! Двигаемся бесшумно, окутанные ночной тьмой. Снаружи на лодке — ни одного огня. Даже курить строго запрещено. На рубке стоит несколько человек; здесь же находится и сам командир, но никого не видно. Мрак кажется бездонным, смущающим ум. Перед ним чувствуешь свое несовершенство, свою слабость. Кругом — ни звука. Только у бортов тихо шумит вода, разворачиваемая форштевнем. — Ваше высокоблагородие! Впереди как будто огонек… — Где? — спрашивает командир. — Немного справа от носа. Голос у боцмана глухой, точно отсырел от влажной ночи. — Ничего не вижу. — Да вот, вот… — Осторожнее, черт! Биноклем в лицо мне не тычь! — Виноват, ваше высокоблагородие! Командир обращается к минному офицеру, мичману Кудрявцеву: — Петр Петрович, вы что-нибудь видите? У Кудрявцева юный голос, но сейчас он отвечает баском: — Ерунда! У боцмана в голове огонек. Напрягаю зрение, стараюсь проникнуть в сырую, как в погребе, тьму, и мне начинают казаться несуществующие огни. И вдруг — неожиданное явление слева, немного впереди. На темном фоне ночи, совсем близко, открывается дверь, выбросившая полосу света. Ясно обозначается человек, выходящий из рубки неведомого корабля. И снова ничего нет. Ночь проглотила видение. Только огонек вспыхивающей папиросы красным светлячком чертит тьму. Что-то огромное с шумом проносится мимо нас. Кажется, заденет нашу лодку, подомнет под себя, раздавит. Мысли мои дробятся, как налетевшие на камни волны. Нет, это не сон, это чудовищная явь, дохнувшая холодом смерти. Я чувствую, как закачалась «Мурена». Все молчат, точно онемели. — Вот так встреча! — наконец восклицает командир. — А как вы думаете: не заметил он нас? — придушенно, почти шепотом, расспрашивает Кудрявцев. — Ясно, что нет. В противном случае мы бы дальше этого места никуда не ушли… Немного погодя у Кудрявцева опять появляется басок, спокойный и надежный, как буксирный катер. У меня никакой боли в зубах, точно я побывал у дантиста. На рассвете в лодке опять раздался знакомый дробный стук. «Мурена» шла медленно — под одним только дизелем, а другой пустили на зарядку аккумуляторов. Когда пополнили запас электрической энергии, двинулись вперед быстрее. Редели облака. В небе кое-где появились просини. Изредка показывалось солнце, разбрасывало червонцы по заштилевшему морю. Матросы часто выходили на верхнюю палубу, курили и болтали между собою. К вечеру на горизонте показались четыре дымка, направлявшиеся на зюйд-вест. «Мурена» повернула к ним на сближение. Каждая пара глаз остро смотрела в сторону невидимых кораблей. — Не иначе как немцы, — говорит кто-то. Электрик Сидоров, большой пьяница, привалился к кормовой пушке и мечтает вслух: — Эх, братцы! Хорошо бы теперь встретиться с немцами и айда вместе с ними на какой-нибудь остров. Они бы вытащили водки, а мы — еще больше. Да еще закуски разной. И закрутить там денька на три. По-хорошему, по-братски, чтобы главного дьявола от зависти к нам понос прохватил. А потом по домам… — Да, это бы куда лучше, чем на дне моря погибать, — отзываются матросы. По распоряжению с рубки мы начали было задраивать люки, но тут же последовала другая команда: — Отставить! Показавшиеся дымки начали удаляться от нас. По-видимому, неизвестные корабли изменили курс. Ночью прогремела команда: — Приготовиться к погружению! Матросы и офицеры на своих местах. Каждый знает, что это не встреча с неприятелем, а здесь предстоит ночевка. Поэтому никто не тревожится. Тем не менее чувствуется напряженность, и каждое слово командира ловится с лету. — Застопорить дизеля! Пустить электромоторы! Задраивается последний люк над боевой рубкой. Я стою на самом носу. И не только ушами, но, кажется, каждою частицею своего тела прислушиваюсь к отрывистым приказаниям начальства. Да, сейчас я точный, как стрелка манометра. Вот команда, заставившая меня встрепенуться. Я быстро открываю клапан носовой цистерны и повертываю рычаг манипулятора. Потом кричу: — Пошел помпы! Электрик замыкает рубильники. Загудел мотор помпы. По трубам с металлическим звоном врывается вода. То же самое проделывается и в корме. Концевые цистерны наполняются балластом. «Мурена» медленно утопает. Слышен голос человека, что следит за глубомером: — Десять, двадцать футов!.. Сто!.. Сто три! Остановилась! Мы мягко прикоснулись к грунту. В лодке водворяется тишина. Кок, пухлый и шаровидный человек, похожий на меч-рыбу, уже давно возится у своего камбуза: готовит на электрической плите ужин. У него всегда глуповато-растерянный вид, словно он что-то потерял или о чем-то хочет вспомнить и не может. «Камбузный Тюлень» прозвала его команда. Пахнет жареным мясом, луком. — Команде ужинать! — разносится радостная весть. Каждый с мискою в руках примащивается там, где ему удобнее. С большим аппетитом уничтожаем мясо, рисовую кашу, какао со сгущенным молоком. На ночь остается дежурить только один человек: следить за глубомером. Остальные все свободны. Я лежу на рундуках, жую табак — в лодке курить нельзя — и думаю о той, чьи поцелуи так звонки. Трещит звонок. Вместе с другими срываюсь и я со своей постели. Секунду-две мы смотрим друг на друга с недоумением: «Что случилось?» В следующий момент уже начинаем понимать, что готовимся к всплытию. Каждый стоит на своем месте. По команде повертываются нужные рычаги. Сжатый воздух с шумом выбрасывает из цистерн водный балласт. Лодка начинает подниматься. Точно пчелиный улей, гудят электромоторы. Некоторое время идем на глубине двадцати четырех футов. Осторожный командир не хочет сразу всплывать, через перископ он осматривает горизонт. Снова поднимаемся. Свист и шипение. Открываем люки. В уши что-то ударило, точно заткнуло их пробками. На две-три минуты мы остаемся глухими. Внутрь лодки врывается свежая струя воздуха. Дышим глубоко и жадно. Утро тихое и туманное. Ползут, движутся белые призраки, прячут море. Мы идем медленно и чутко прислушиваемся. Командир то и дело протирает пенсне. Входим в полосу еще более густой мглы. Ничего не видно. Не помогают и бинокли — все загадочно и мутно, словно в молоко окунулась «Мурена». Кажется, что все живое здесь превратилось в блуждающий мир. Застопорили машины. Ждем прояснения, одинокие среди мертвой тишины. Но вот где-то проснулся ветер. Туман дрогнул, заколебался. Поплыли толпы бестелесных видений. Образовались прогалины, похожие на каменные ущелья, а в них серебристо засверкали фантастические реки. Вскоре весь простор стал чист, прозрачен и сиял свежестью утреннего солнца. Море и небо, словно после долгой разлуки, влюбленно смотрели друг на друга. Мы снова тронулись в путь. Здесь наш мысленный квадрат. Мы долго блуждаем в безлюдье синей пустыни. Вдруг торопливый возглас сигнальщика: — Ваше высокоблагородие! Слева, на нос, что-то есть… Вскидываются бинокли. Для невооруженного глаза видна лишь маленькая черная точка. Она быстро катится навстречу «Мурене», как маленький шарик. Солнце бьет в глаза, ослепляет. До слез напрягаем зрение. К нам несется муха. А через минуту — нет, это большой жук скользит по голубому зеркалу, весь в золоте отраженных лучей. — Подводная лодка! — с уверенностью определяет старший офицер. — К погружению! — раздалась команда. С быстротою испуганных кошек все метнулись внутрь лодки. «Мурена» принимает балласт и при помощи горизонтальных рулей, похожих на рыбьи плавники, вонзается в недра моря. Идем под перископом. Я у своих минных аппаратов. — На фут уменьшить глубину! — командует командир. — Есть на фут уменьшить глубину! — как эхо, раздается в лодке. — Носовые аппараты приготовить к выстрелу! — Есть аппараты приготовить к выстрелу! Открываем передние крышки минных аппаратов. В носу слышны всплески воды. Тревожное ожидание. Я во власти судовой дисциплины. Душа будто затянута в железный корсет. Ни одной мысли. Весь — слух и напряжение. Вдруг и сам я и все другие, что находились в носовом отделении, быстро присели, нагнулись, точно от полета брошенного камня. Грудь задохнулась втянутым воздухом. За бортом послышались знакомые звуки смерти, похожие на торопливое клохтание — ко-ко-ко-ко… Это сверлит зеленую массу воды неприятельская мина, пущенная в нас. Она проносится над самой головой, так близко, что кажется, заденет за череп. В позвоночник будто вонзилась длинная ледяная игла. По телу разливается холодный ток. Я не вижу себя, но у других — помертвевшие лица, а взгляд точно у быка, которого молотом ударили по голове. В этот момент страшного напряжения немногие секунды превращаются в мучительно долгие часы. Наконец медленно выпрямляются человеческие фигуры. Кто-то облегченно вздыхает: — Не задела… Молодой матрос Митрошкин все еще держится за голову, втянутую в плечи, словно старается предохранить ее от удара, и визгливо восклицает: — Прошла, окаянная!.. Хи-хи-хи… Вот, братцы, чудо-то. Хи-хи-хи… Он дергается весь, оглядывается. С посинелых губ опять срывается нервный смех. Потом Митрошкин спохватывается и начинает креститься. Залейкин бросает шутку: — Вот, черт возьми! Лодка наша — точно гитара: каждый звук отдается в ней… Снова команда. Погружаемся глубже. — Что такое? Взрыв за кормою, взрыв впереди. А через минуту грохочущий лязг железа с правого борта, почти рядом. «Мурена», словно с испугу, шарахается в сторону. Глубомер показывает шестьдесят два фута. Дно лодки царапает морской грунт. Раздается звук, похожий на скрежет зубов. Словно от страха содрогается весь корпус. В голове, как бумажки в вихре, скачут и кружатся обрывки мыслей. Представляется, что нас преследуют миноносцы. А может быть, при них есть и тральщики. Нас нащупают сетями и забросают бомбами. Тогда гибель неминуема. Но что можно предпринять? Мы беспомощны. Мы только трагически таращим глаза… Еще два взрыва по сторонам. Море кажется минным складом. По лодке проносится шепот: — Гидропланы! Гидропланы нас преследуют… Это известие исходит из рубки, от самого командира, единственного человека, который доподлинно знает, в чем дело. С высоты мы, безусловно, видны неприятелю. Он выслеживает нас, как чайка рыбу. Чтобы скрыться от него, мы должны зарыться глубже в море. Но под ногами опять слышен железный скрежет. А каждый посторонний звук, врывающийся внутрь лодки, теркой царапает нервы. Дальше и дальше от этой проклятой мели! Только бы не заклиниться между камней! Бухнуло что-то за кормой, точно кто молотом ударил по корпусу лодки. Матросы съежились и молча переглянулись холодными взглядами. В горле у меня до боли сухо. Наконец глубина в сто тридцать футов. Ложимся на дно. — Горячего чаю мне! — резко выкрикивает командир из офицерской кают-компании. В матросском отделении матрос Залейкин налаживает свою мандолину. Возвращаемся в свой порт. Ночь. Не уснешь никак. Не спят и другие матросы. Зобов рассказывает им об астрономии. Залейкин несет: — Нет, вот у нас в Пензенской губернии девки — так уж девки! — Хороши? — Эх, чудак! Наши девки черноземные, хлебные. Поглядеть — малина, а чуть прикоснешься — ток электрический! — Только, говорят, толстопятые больно, — вставляет кто-то. — А ты любишь овечьи ножки, как у городских. Нет, наши плотно на земле стоят. Бывало, пока ее за угол затащишь, весь потом обольешься. Значит, в поте лица добывай себе удовольствие. Так, что ли, в писании говорится, а?.. Кто-то грустит, что из дому давно нет писем. В офицерской кают-компании сражаются в шахматы. Выхожу на верхнюю палубу. Никого нет. Только на рубке двое несут свою вахту: старший офицер Голубев и рулевой Мазурин. Поднимаюсь к ним и присаживаюсь на край рубки. — Не спишь, Власов? — спрашивает старший офицер. — Освежиться захотелось, ваше благородие. — Признайся уж откровенно: зазноба не дает покоя? — Мышка соломку точит и то любви хочет, а я чистый хлеб ем да какао пью! Такая приятная ночь, что говорить не хочется. Стучат дизель-моторы, нижут морской простор, как швейные машины. «Мурена», без огней, черная, несется по глади моря, словно испуганная рыба. Вдоль бортов с шумом струится пена. Я глотаю соленый воздух, а из головы не выходит Полина. Тоска по ней разрывает грудь. Чтобы забыться, смотрю в небо. Усеяно оно зернами золотой чечевицы. С правого траверза — недавно родившаяся луна. Где же горы на ней, как объяснял Зобов? И кажется уже, что это не луна, а серебряный ноготь, что состриг бог с большого пальца ноги. Ангелы не успели подхватить его, он повис в темно-синем воздухе. И опять мысли, как перелетные птицы, несутся туда, на берег… Так просидел до зари, пока не вошли в свою гавань. Я отправился к Полине прямо на квартиру. Застал ее дома. В средине узкой и длинной комнаты, с одним окном, она примеряла на манекене какое-то платье. — Здравствуйте, Полина! — А, вернулся… Нехотя протягивает холодную руку и продолжает свою работу. — Что с тобой, дорогая? Заболела, что ли? — Да. — Чем же это? — Сердечной болью. — Это что же за болезнь такая? На мне недоверчиво-пытливый взгляд Полины. Спрашивает с раздражением: — Лучше скажи-ка, как поживает твоя драгоценная жена? Я в недоумении. — Какая жена? — Какие бывают жены у людей. — Это кто же тебе набрехал? — Слухами земля полна. Голос у Полины сухой, как осенняя полынь. Я понял лишь одно, что между нами все кончено. Счастье провалилось в черную яму. Кто ее выкопал? В замутившейся голове нет ответа. На комоде скучно тикает будильник. Весь пол в разбросанных лоскутках. На столе — швейная машина, утюг, куски разрезанной материи. И вдруг — откуда он взялся? Передо мною, у противоположной стены, стоит страшно знакомый матрос: крупный и взъерошенный; весь вытянулся, точно на адмиральском смотру; на безусом, как у актера, лице движутся скулы; желтые глаза округлились; в одной руке — крепко сжатая фуражка, и я никак не могу прочитать на ней золотую надпись. Зарябило в глазах. Перевожу взгляд на Полину. Испуг и тревога у нее на лице. Опять смотрю в сторону противоположной стены. И только теперь замечаю большое трюмо, а в нем — мое отражение. — Прощай, Полина, навсегда! И уже в дверях дрогнувший голос толкнул в сердце: — Подожди, Сеня!.. Вернись… Я послушался. На мою грудь падает темно-русая головка. Отчаяние, скорбь, признание, жалобы на безотрадное одиночество вырываются вместе с рыданиями. Мне всегда больно смотреть на женские слезы, в них есть что-то детское, беспомощное. Я клянусь, утешаю, целую милое лицо, соленое, как море… Стало тихо. Ясным небом засияла душа. Передо мною, как два маяка с синими огнями, мерцают глаза. В них — призыв земли, в них — радость солнца. …Целый день льет дождь. Поэтому матросы никуда не уходят с базы. На «Амуре» стоит гул человеческих голосов и музыки. Я насытился сведениями о войне и передаю газету Зобову. — Может, заглянешь? — Зачем? — О войне здорово пишут. — Нет, спасибо. Об этой человеческой глупости я почитаю потом, когда умные и добросовестные люди напишут серьезные книги. Зобов сидит на рундуках и усердно занимается починкой своих старых штанов. Меня все больше и больше интригует этот несуразный с виду человек. Я знаю почти всю команду, знаю, откуда каждый явился сюда, кто женат, кто холост, — все знаю. Но кто такой Зобов? У него широкие ладони, толстые пальцы в заросших шрамах, со сбитыми, кривыми ногтями. Словом, у него руки, испытанные в физической работе. Это наводит на некоторые догадки, и только. Прошлое его неизвестно. В настоящем — недовольный человек, который все подвергает злой критике. Сейчас он рекомендует мне мир с очень плохой стороны. Всюду очень мало добра и очень много зла. Для него красота природы, что приводит меня в восторг, — только декорация. За нею он видит разбой, душегубство. И люди, поднявшиеся в своих знаниях до величайших высот, занимаются тем же разбоем, что и животные, — рвут и гложут друг друга. — А ты? — спрашиваю я. — И я! — мрачно восклицает Зобов. — Потому что я тоже живу на грешной земле. И мне некуда деться. Если бы можно было переселиться на одну из планет, я охотно бы это сделал… Против нас под звуки гармошки матросы танцуют краковяк. Зобов смотрит на них и других матросов и хмурит большой лоб. Потом опускает свою отяжелевшую голову, думает. — Эх, сколько в людях дури! — снова заговаривает Зобов. — А именно? — спрашиваю я. — Посмотри вон на Мазурина. Мазурин — наш рулевой. Он стоит недалеко от нас, переодетый в новую форменку, и не знает, куда приколоть на груди Георгиевский крест. — Не вижу тут никакой дури. — А сейчас узнаем. Зобов подзывает Мазурина и спрашивает его: — Ты имеешь еще один крест, не Георгиевский, а другой? Мазурин не понимает и таращит глаза. — Ну, что дали тебе при крещении? — Ношу, а что? Зобов злорадствует: — Так. Значит, на одной и той же груди у тебя два креста: на одном изображен распятый Христос, а на другом — Георгий Победоносец. Скажи теперь, во имя чего ты носишь первый крест и во имя чего второй? — Блажной ты — и больше ничего! — бросает Мазурин и уходит. — Ну и беспроволочный! — восторгается один матрос, глядя на Зобова. — Выходит, значит, что один крест дают человеку, чтобы не проливал людскую кровь, а другой за то, что пролил кровь. Здорово загнул! — Ну, что скажешь на это? — обращается ко мне Зобов. Говорить мне нечего, и я молчу. Мысли Зобова пристают к моему мозгу, как репей к овечьей шкуре, и не дают покоя. В душе, как воды в Бискайском заливе, бушуют вихри чувств. Начинаю яростные атаки, бурный натиск на Полину. Но она проявляет упорное сопротивление. — А потом что? Когда она задает этот вопрос, у нее трагически заостряется лицо. — Что потом? Жизнь покажет путь… — А если случится?.. Краскою стыда, словно малиновым соком, наливается ее лицо. — Будем вместе радоваться новому человеку. — Хорошо ты, Сеня, поешь, но только… Уж лучше по закону, как и все добрые люди делают. — При чем тут добрые? Венцы и на мерзавцев можно надеть! Она хотела что-то возразить, но я перебиваю ее и начинаю злобно издеваться: — Хочешь, Полина, я водолазные колпаки принесу. Надраю их песком — лучше венцов заблестят. Надвинем их на головы и айда на лодке вокруг каменного мола. Не три, а тридцать раз можем объехать. Морской ветер пропоет нам: «Семен и Полина! Оставьте своих родителей и пришвартуйтесь друг к другу крепкими канатами любви. И ликуйте, ликуйте так, чтобы самого бога покорежило». А мой друг и приятель радиотелеграфист Зобов сделает нам наставление насчет супружеской жизни. Ты как-нибудь поговори с ним. Это замечательный человек. Он тебе расскажет о разных людских комедиях. Ха-ха… Было время, когда люди обходились без попов: любили, родили, умирали. Потом появились актеры… Полина смотрит на меня с испугом, как на сумасшедшего. Потом у нее набухают веки, а из васильковых глаз, словно от увядающей осени, сочится печаль. Я обезоружен и смят. Что такое любовь? На это не может ответить даже сам Зобов. Наступил торжественный день. Ровно два года тому назад наша «Мурена» оставила чрево строительных верфей и впервые сползла на воду. Вот почему этот день считается днем рождения ее, и мы его празднуем. Накануне подкрашивались, мыли палубу, прибирались, надраивали медяшку циферблатов и стальные части машин. Кудрявый боцман покрикивал: — Не подгадь, братва! Сделайте, чтобы сияло все, как в соборе Исакия, чтобы без зеркала можно прическу свою видеть… А сегодня с семи утра вся лодка разукрашена флагами. В синей пустоте ветер полощет разноцветными полотнищами, а солнце освежает краски. Камбузный Тюлень давно уже возится у электрической плиты. Вид у него озабоченный, точно у колдуна, исцеляющего человека от тяжелых болезней. Ворчит на назначенного ему в помощь комендора Рубцова: — Проворнее крути мясо. Тебя приставили ко мне дело делать, а не варежку жевать. Рубцов щерит зубы, похожие на частокол: — Ну и надоел же ты мне, чумичка толсторожая! К полудню все приготовления закончены. На импровизированных столах — вазы с пышными цветами. Вся внутренность «Мурены» в ярком свете электрических ламп. Приборы и механизмы убраны зеленью, живыми цветами. Боцман — в центральном посту. Вонзает наметанный взгляд в корму, а потом — в нос, распускает по лицу широкую улыбку. — Лодка что надо! Все сделано на контр-зекс. Кроме наших офицеров, собираются гости: начальник дивизиона, его помощник, командиры других подводных лодок. Кают-компания полна белыми кителями, сверкает золотом погон. В носовом отделении — ряды белых форменок с синими воротниками. Я сижу крайним в кают-компании, и мне все видно, что делается там. На верхней палубе грянул оркестр духовой музыки «Боже, царя храни». Все встали. Но это только для порядка. Главный интерес теперь не в гимне. Глаза жадно устремлены на столы, где аппетитно расставлены закуски и выпивка. У нас разведенный спирт, у офицеров в хрустальных рюмках горит коричневая жидкость. После музыки начальник дивизиона капитан первого ранга Берг заявляет: — Прошу внимания… Тишина нарушается лишь гудением электрических вентиляторов. У Берга глаза навыкате, строгие. — Господа офицеры! Сегодня «Мурена», согласно установившейся у нас традиции, справляет свой лодочный праздник. Два года она несла во флоте свою верную службу. За нею уже есть немало заслуг. Я надеюсь, что под руководством такого опытного командира, каким является Владимир Николаевич Вельский, и его помощников в лице офицеров и команды она и впредь будет, на страх врагам, проявлять чудеса храбрости… Холодные казенные слова летят рыбьей шелухой мимо нас, но мы все кричим «ура» и пьем водку. Наш командир в ответной речи благодарит своих офицеров и команду, а в заключение предлагает поднять бокалы за начальника дивизиона. В лодке опять громыхают крики «ура», несуразно вклиниваются в пляшущие звуки оркестра. Меня интересует командир «Росомахи» лейтенант Ракитников. В плотной фигуре его чувствуется физическая сила. Лицо угловатое, с резкими чертами. Из-под крупного носа, как два острых гвоздя, торчат в стороны напомаженные усы. Ракитникова хорошо знают все подводники. Он плавал раньше на английской лодке практикантом, один среди англичан. Лодка эта потерпела аварию: при встрече с неприятельским истребителем получила от снаряда пробоину в корме. Истребитель был взорван миной, но и лодка легла на дно, на очень большой глубине. Роковые снаряды противников — один перелетный, а другой плавающий — были выпущены одновременно. Поэтому страшные взрывы раздались один за другим, с промежутками в несколько секунд. В английской лодке кормовая цистерна оказалась настолько поврежденной, что никакими мерами нельзя было освободить ее от балласта. А когда продули среднюю и носовую цистерны, лодка только могла вздыбиться. Но до поверхности моря оставался еще толстый слой воды. Положение было трагическое. Пахло смертью. Сколько ни изворачивался человеческий ум, другого выхода не было, как спасаться через носовые минные аппараты. Решились на отчаянный риск. Человек залезал в длинное круглое жерло. Захлопывалась задняя крышка и открывалась передняя. Сжатым воздухом подводник выбрасывался из лодки. Эта стрельба людьми вместо мин похожа на кошмарный сон, но разве был у них выбор? К счастью, подвернулись два русских тральщика. В числе немногих англичан, спасенных ими, оказался и Ракитников. Ему давали отпуск — отказался. Сейчас же был назначен командиром «Росомахи». А через несколько походов он затмил своей славой всех остальных подводников. Для него не существовало ни минного поля, ни сетевых заграждений. Появлялся в неприятельских водах, поднимал переполох. Не раз уходил от стаи преследующих его истребителей. Сейчас меня занимает вопрос: что заставляет этого человека проявлять бесшабашную удаль, кружиться над бездной? Он имеет золотое оружие за храбрость, но это, видимо, мало его интересует. Понурившись, он глотает водку больше всех. На широком темени, как лужица среди травы, поблескивает лысина. (Что творится под нею?) У Ракитникова напряженный взгляд, а поперек лба, над переносицей — крупная складка. И я чувствую, что какая-то тяжелая дума беспокоит его. Капитан первого ранга Берг покосился на него, встал. Вместо прежней строгости приклеил к своему лицу официальную улыбку. — Среди нас, господа, присутствует самый боевой командир, достойный подражания. Со свойственной ему скромностью он старается быть незамеченным. Вы, конечно, догадываетесь, кого я имею в виду… — Виктора Самсоновича Ракитникова! — раздаются голоса. — Выпьем за командира «Росомахи»! Ракитников встал, поднял на людей темные, мутные от выпитой водки глаза, загадочные, как перископы: — Господа! За восьмилетнюю свою службу подводного плавания я стал фаталистом. Вы все хорошо знаете моего бывшего командира. В каких только переделках не был он еще раньше, до моей встречи с ним! Знаете вы и то, как он спасся с погибшей лодки вместе со мною через минный аппарат. И все это только для того, чтобы потом поехать домой и там, на суше, при самых благоприятных условиях жизни, простудиться и умереть. Следовательно, все зависит от судьбы. Я вот, например, почему-то уверен, что ни со мною, ни с «Росомахой» ничего не случится. Поэтому лично я никакой храбрости за собою не признаю. Я предлагаю лучше выпить за самого старейшего и первого нашего подводника — за пророка Иону… — Браво, Ракитников! Ура!.. Провозглашаются тосты и за других офицеров. Позднее ушли только два человека: начальник дивизиона и его помощник. Но в лодке сразу стало просторнее, свободнее. Что будет с нами завтра? Наплевать! Не стоит об этом думать. Старший офицер дал нам еще водки и несколько бутылок коньяку. Сказывается наша нервная жизнь — мы быстро возбуждаемся. Начинается дьявольская карусель. Надрывается музыка. От носа до кормы носится прыгающий смех. Шумно. Слышны обрывки выкриков, осколки слов. — Навернем, братва, сегодня на берег, а? — Готовь лоты, глубину измерять… — Хо-хо! Будет дело! Залейкин обращается к товарищам: — Кто, братцы, выручит зелененькой? А то у меня в кармане, как в турецком барабане, — только воздух один. Невзначай толкнул боцмана, вышиб из рук пирог с начинкой. Сердится тот, изрекает: — Крутишься ты, точно в чужое государство попал. Залейкин гладит боцмана по кудрявой голове. — Не сердись, дружок, у тебя и без того волосы судорогой свело. А не могу иначе, раз душа вольтовой дугой вспыхнула… Один матрос спрашивает: — В чем заключается дисциплина подводника? Другой отвечает: — В полбутылке водки, в паре огурцов и в хорошем товарище. — Правильно, дуй тебя черт косматый бугшпритом в ноздрю! В кают-компании свое. Один из офицеров предлагает: — Выпьем, господа, за отсутствующий прекрасный пол… Ракитников отрицательно крутит головою: — К черту женщин! Что такое женщина? Сладостный яд, отравляющий душу… — Ошибаешься, Виктор! Без женщин жизнь была бы скучная и пресная… — Ерунда! Наркоз! Долго еще куролесили. Танцевали, орали песни, качали офицеров. Двое матросов подрались. Обоих отправили в «участь горькую», как у нас называют карцер. К вечеру все разбрелись. Из офицеров на лодке остались только старший офицер и лейтенант Ракитников. Последний уже сильно пьян, но просит еще водки: — Дай что-нибудь покрепче, знаешь ли, подинамичнее, чтобы залить рану моей души. — Хорошо, хорошо. Только на базу не ходи. Там адмирал сидит, и можно нарваться на неприятность. Ложись лучше в моей каюте. — Ничего я не боюсь: ни черта, ни адмирала! Да и что такое этот адмирал? Поглупевший капитан первого ранга. Ракитников сам идти не может. Я помогаю старшему офицеру уложить его в каюте. Он жалуется с тоской в голосе: — Война надоела. Каждый день одно и то же. Всюду измена, ложь, подлость. Жизнь испохаблена. Знаешь, друг, что мне хочется? — Ну? — Минимум — на тот свет. — А максимум что? Ракитников мутно смотрит мимо нас, кривит губы в улыбке. — Максимум — жениться бы, но я уже женат… Я и этот пьяный лейтенант, высказывающийся откровенно, — мы разные люди, из разных общественных слоев. Он воспитывался в кадетском корпусе, а я с малых лет, как никому не нужный щенок, был брошен в круговорот портовых трущоб. Но сейчас мне искренне жаль его. Война больно ударила по всем: даже офицеры начинают стонать. Я сделал важное открытие. Как-то вечером гуляю с Полиной по морскому берегу. С запада над горизонтом плывут разноцветные облака, похожие на случайные мазки широкой кисти, точно какой-то художник пробовал свои краски на сине-розовом полотне. Непутевый ветер давно умчался в сторону заката, чтобы догнать солнце. А море все еще вздыхает, и зыбучие волны поют песни неизвестно для кого. Железными глотками горланят корабли. Их осатанелый крик распарывает вечерний простор, как портной материю. Нам встречается мой бывший сослуживец с «Триглы» — моторный унтер-офицер Мухобоев. — А, Семен Николаевич! Мое почтение. Сколько уж время не видел тебя… — Столько же, сколько и я тебя. Он дружески жмет мою руку, а потом расшаркивается перед Полиной: — Наше вам нижайшее, красавица. Полина слегка бледнеет, а маленькие уши ее — в пунцовой краске. Я чувствую ее волнение и начинаю подозревать, что она уже знакома с ним, знакома раньше, до этой встречи. Быть может, он же и наплел ей, что я женат. — Везет тебе, Власов, в жизни. — В каком смысле? — Гулять под ручку с такой королевой — да тут сердце от счастья может лопнуть, как цистерна от воды. За один поцелуй я бы пошел на что угодно — любому черту могу рога сломать. Полина смеется. И когда мы остались вдвоем, я спрашиваю ее: — Ну, как ты находишь Мухобоева? — Никак не нахожу! Синие глаза прячутся за опущенные ресницы. Продолжаю испытывать: — Да, умом не богат — приходится, видно, у дяди занимать. А наружность еще больше подгуляла. Правда, корпусом он хоть куда — даже в адмиралы годен, а рылом — форменный вышибала из публичного дома. Рот широкий, точно у сома. Нос для семерых рос, а достался одному — похож на бугшприт старинных кораблей… Полина с раздражением перебивает: — Не интересно об этом слушать! У каждого человека есть какой-нибудь недостаток. Я впервые при ней стиснул зубы. В следующие дни опять встречи с Мухобоевым и все как бы случайные. Он болтает с Полиной всякий вздор и хвалит ее на все лады, как барышник лошадь. Ко мне навязывается в друзья. Но я чувствую, что глазами он льстит, а сердцем мстит: ему Полина нужна. И она все больше начинает заглядываться на него. Однажды говорю ей: — Полина! Не шути с динамитом! Взорвусь — плохо и тебе будет!.. Она прильнула ко мне, как море к берегу: — Сеня! Милый мой подводник! Разве ты не видишь: с тоски по тебе извелась вся? Днем не сплю, а по ночам не ем… И обдала меня смехом, словно волна светлыми брызгами. Потом ласками заглушила во мне подозрения. …Я иду на почту с казенными пакетами. Каменные стены домов накалены полуденным зноем. После моря здесь жарко и душно. Пахнет медикаментами. — Власов! — окликает меня знакомый голос. Оглядываюсь — Зобов. Спрашивает: — Насчет похода ничего не слыхать? — Нет. В свою очередь, я спрашиваю: — А ты откуда несешься, живая душа? — К пехотинцам в казармы ходил. С земляком нужно было повидаться. Скоро уезжает на фронт. — Ну, как настроение среди солдат? — Рвутся в бой, как львы. Удержу нет. Зобов и на этот раз хитрит. И вообще он продувная бестия. Он редко пьет водку и не заводит знакомства с женщинами, а все-таки куда-то ходит. Куда? Никто не знает. Занимается какими-то таинственными делами. Идет проводить меня. Нам встречаются калеки, одетые в защитный цвет: хромые, безрукие, чахоточные, слепые, шагающие на костылях, ползающие на четвереньках с рваным мясом, с переломанными костями. Это все те обглодки, что побывали в железных челюстях войны. С каждым месяцем число их увеличивается. Уже теперь не хватает казенных госпиталей, и многие частные квартиры превращены в лазареты. А что будет через год, если еще продолжится война? И наряду с этим по улицам маршируют роты вновь набранных юношей и бородачей, маршируют с разухабистыми песнями. Зобов кивает на них головою и говорит уже откровенно: — И эти пойдут туда же. — Куда? — В мясорубку. Ты представляешь себе эту чудовищную мясорубку в тысячи верст длиною. Она уже миллионы людей выбросила уродами, миллионы людей превратила в падаль. И все ей мало. С остервенением продолжает свою дьявольскую работу дальше… Мне всегда хочется спорить с Зобовым, и я придумываю возражения: — Ты все ругаешь на свете, ругаешь и войну. Зобов оглядывается, говорит тихо и осторожно: — Я знаю, что надо ругать. Вопрос в том, во имя чего мы занимаемся этим кровопролитием? Нам сказали, что немцы напали на нас, а немцам, наоборот, внушили мысль, что русские напали на них. И двинули к границам войска. Ты видел, как стравливают собак? Одну бросают на другую или потычут их мордами. Собаки начинают грызться, рвать одна другую — только шерсть летит клочьями. То же самое происходит и с людьми. И никому не придет в голову… На повороте в другую улицу у наших ног гнусаво просипело: — Родимые матросики… Не оставьте меня, бессчастного калеку… Это нищий умоляет о помощи. Он сидит на земле, качается и кланяется перед нами, безобразный, как ночное видение. Вместо ног у него торчат короткие оголенные култышки. Голова и все тело в язвах, в струпьях. Лицо с провалившимся носом. Из больных красных глаз сочится гной. Это уже не человек, а заживо разлагающаяся падаль, вонью отравляющая воздух. — Спасибо вам, православные, — тягуче тянется за нами гнусавая благодарность за поданную милостыню. Некоторое время мы шагаем молча. Кажется, что гной прилип к нашему телу, смрадом проник в самую душу. — Ну, что ты скажешь насчет этого гнилого человека? — спрашивает Зобов. — Противно смотреть. — Да он, вероятно, и сам себе противен. А живет. Спроси у него, хочет ли он на фронт, — пожалуй, откажется. Хватается за жизнь. А про нас пишут, что мы рвемся в бой, как львы. Но приближается время, когда мы действительно будем сражаться, как львы, — за свободу народа. Зобов замолчал, погруженный в свои злые думы. Я свернул от него на почту. «Мурена» наша готова в поход: аккумуляторы заряжены, все части механизма проверены, все приборы находятся в полной исправности. Ждем назначения. Продолжаем жить на базе. После обеда спускается к нам в жилую палубу старший офицер Голубев. Вид у него зловещий. Матросы сразу насторожились. — Вот что, боцман, сегодня к двенадцати часам ночи вся команда должна быть на «Мурене». — Есть, ваше благородие! — Поход предстоит серьезный. — Есть! Голубев уходит. Среди команды говор: — Опять начнутся мытарства. — Да, опять… — Куда на этот раз пойдем? — Разве нам скажут об этом? — Эх, жизнь наша несуразная! Зобов пользуется каждым случаем, чтобы бросить людям в мозги мысли, колючие, как кусты крыжовника… Он как бы утешает: — Ничего, братва, не вешай головы! Повоюем. Вместе с японцами станем грудью за веру православную!.. Вздыбилась команда, и, как грязь из-под копыт, летит матерная брань. Взъерошенный, я бегу к знакомому фельдшеру за спиртом. Полина в комнате одна. Ставлю на стол выпивку, выкладываю закуски. — Это что за торжество у тебя? — смеется Полина. Голова моя отяжелела от горьких дум и никнет к столу. — Не торжество, а горе. Может, это поминки по мне. — Какое горе? Какие поминки? — Уходим в море. На этот раз нам предстоит очень опасный поход. Кто знает? Может, не увидимся до второго пришествия… Полина в тревоге. — Нет, не говори так. Ты вернешься благополучно. А я буду выходить на берег и ждать тебя… Ее тревога и отзывчивость вызывают во мне еще большую грусть. Наполняю стакан спиртом, разбавленным вишневым сиропом. — Выпьем, дорогая! — Разве только чуточку… Ради тебя… Водка лишь обжигает грудь, но не заглушает смертельной тоски. Хочется жаловаться на суровую долю свою. И странно, что не только Полина, но и сам я прислушиваюсь к своему голосу, сдавленному и глухому. — Да, дорогая, война — это вообще очень серьезная штука. Это не именины. Тут угощают не пирогами с начинкой, а снарядами с динамитом и всякой другой мерзостью. Но еще хуже положение подводников. При мне погибло несколько лодок. «Норка» пропала без вести. Что с ней случилось? Никто ничего не знает. «Рысь» наткнулась на неприятельские сети, запуталась в них и взорвалась. О ней прочли лишь несколько строчек из неприятельских сообщений. Немного больше прочли об «Акуле». Ее повредили миноносцы: погрузилась на дно и не могла всплыть. Немцы подняли ее через два дня. Остался жив только один человек, да и тот оказался сумасшедшим. А остальные — кто задохнулся, кто сам покончил с собой. А еще одна лодка… Я рассказываю о страшном случае с подводниками, рассказываю искренне, так, как было в действительности. Но в то же время я чувствую, что я какой-то двойственный, что во мне сидит кто-то другой, который задался определенной целью. Несмотря на полусумрак гаснущего дня, я вижу отчаяние на лице Полины, вижу даже, что в углах ее прекрасных глаз застряли две росинки. Полина бросается ко мне на шею. — Довольно, милый, об этом! Не хочу больше слушать… Боже мой! Муки-то какие! Сеня, дорогой… Не унывай, не терзай себя. Лучше выпей… И я с тобой выпью. Хочешь, а? — Да, да, выпьем, родная. Руки ее дрожат, и горлышко бутылки стучит о край стакана. Водка плещется мне на колени. Мне очень жаль Полину, но почему-то хочется, чтобы она заплакала. Для чего это мне нужно? Ах, грудь мою разрывает двупалый якорь, и я говорю с гнетущей безнадежностью: — Полина! Я буду помнить о тебе и там, в море, на глубоком дне. Слезами окропила лицо мое, покрыла поцелуями. — Не говори так! Не надо… Мне страшно. Я вспоминаю о муже… Как узнала, что он погиб, я чуть не покончила с собой… А ты вернешься. Я буду твоей… Сеня, родной! Я теперь твоя. Слышишь, милый? Твоя без венчания… Мучитель мой! Взбалмошный и славный подводник! Мускулы ощутили жадный трепет прильнувшей ко мне женщины. Точно незримое пламя полыхнуло в меня, обожгло все тело. В вечернем небе загорелись венчальные свечи. Экватор перейден. Несется «Мурена», глотает пространство. Настойчиво стучат дизель-моторы. На рассвете засвежело. Подул норд-вест, порывистый, как молодой жеребенок. Облака на востоке накалились докрасна, словно железо в горне. Море расцвело пионами. Глянуло солнце, поздравило всех с крепким утром. Волны засветились сверкающими улыбками. Но в следующую минуту все померкло. Небо и море нахмурились. Стихийные силы подготовлялись к какому-то торжеству. А после обеда началось безумное веселье. Я стою на верхней палубе. Руки мои крепко держатся за железный трап рубки. Не оторвешь! Море грохочет, ревет миллионами открывшихся ртов. Темные беззубые пасти хватают лодку, давятся сталью и выплевывают обратно. А, не нравится? Вздуваются кипящие холмы, обрушиваются на борта. Не страшно! Наша «Мурена» устойчива, как ванька-встанька. Высоко взметнет свой острый нос — сейчас, кажется, сделает прыжок в бушующий воздух. Еще момент — зарывается уже в массу клокочущей пены. А бездомный бродяга-ветер, вечный друг мой, свистит в уши: «Поздравляю с браком!» Обдаст волна и смеется: «Искупайся! Ха-а!» Я мокрый до последней нитки, но уходить вниз не хочется. Грудь в огне горит. Смотрю, как слоняются разбухшие тучи. В них вспыхивают золотые трещины. Перекатными громами хохочет небо. На рубке стоит командир с биноклем в руках. Губы у него плотно сжаты. Острие бородки затупилось. Серые глаза впиваются в помутневший горизонт. Обращается ко мне, кричит: — Ты что стоишь здесь зря? — Любуюсь, ваше высокоблагородие, смутой в природе. Командир махнул рукой, усмехнулся. Накатывает большая зеленоглазая волна и рычит: «Что сказать твоей Полине?» И мчится за корму. А ветер вздурел не в меру: распирает мне ноздри, выворачивает глаза, солеными поцелуями мочалит губы. Пенится вся ширь морская, и в моей голове пенятся мысли, пьяные без вина: а что, если бросить в море сердце свое? Его подхватят шальные волны, закружат, запоют песни и понесут к родным берегам, а оно будет гореть и сиять, как Сириус в небе. О, шуми, неистовая буря, сильнее шуми! У меня сегодня торжественный праздник. Я в центре безумной оргии. Это справляется моя свадьба. Вокруг меня — все в движении. Воды расступаются, смыкаются, гримасничают, показывают небу пенные языки. Над головою, в недоступных высях, развозились пьяные оравы: рвут железо, сбрасывают с чугунных гор тысячепудовые бочки. По клубящимся тучам хлещут огненные бичи. Кто-то пускает фейерверки. Весь простор заполнен звуками: тут и литургия, тут и хохот, звон заслонок, игра на кларнете, рев водосточных труб, рыкание львиного стада. Волны потрясают мне белыми флагами. Внутри лодки бьются пятьсот лошадиных сил. Я мысленно выпускаю это стадо коней на поверхность моря. Они бешено мчатся в туманную даль. «Мурена», уносясь за ними, танцует, прыгает, скачет, размахивается на ухабах, как сани по сугробам. Эх, держись крепче! Только алмазная пыль крутится в воздухе. Нет, такой разгульной свадьбы не было еще ни у одного короля. Не выдержал старенький бог — заплакал крупными слезами. Я спустился вниз к дробному стуку дизелей, к чадному запаху перегорелого соляра. Прохожу через кают-компанию. Штурманский офицер на своем маленьком столике разбирается в морских картах. Перед ним разные приборы: барометр, указатель скорости, указатель расстояния, глубомер, компас Сперри, переговорные трубки. Старший офицер Голубев лежит на койке в своей крошечной каютке. Ноги его задраны, упираются в перегородку. Он насвистывает песни, как соловей. В носовом отделении — большинство команды. Здесь душно. Некоторые страдают морской болезнью, валяются на рундуках. Камбузного Тюленя укачало настолько, что он лежит без движения, с позеленевшим лицом, с остекленевшими глазами. Матросы накрыли его белой простыней и отпевают: «Со святыми упокой…» Раз дается хохот. Некоторые из команды ворчат: — Куда это торопится наш командир? — Да, пора бы на дно ложиться, на покой. Один матрос спрашивает: — Отчего это буря происходит? Другой поясняет: — Это главный дьявол свои легкие прочищает. Поднимает голову Зобов, весь какой-то измятый и мутный. — А какая разница: дьявол или бог прочищает свои легкие? Все равно ни тому, ни другому глотку не заткнешь… К вечеру переменили курс. Началась бортовая качка. Я едва удерживаюсь на рундуках. Мы точно дети в стальной зыбке. Вместо няни яростная буря. Она колотит пинками в железные борта и рычит: «Спите, смоленые черти!» А то заорет, завоет песни, озорная и распутная, как пьяная баба. И все сильнее свирепеет, злится, что не может убаюкать нас. Зыбка наша порывисто размахивается, дергается. У нас сотрясаются внутренности. Ни минуты покоя. Дальше идти нельзя: «Мурена» начинает захлебываться. Скомандовали к погружению. Лодка лежит на глубине сто пятьдесят футов. Никакой качки. Буря доносится до нас лишь очень отдаленным гулом. А здесь тихо. Только жужжат, как жуки, вентиляторы, уравнивая воздух. Морской болезни как не бывало. Все стали бодры. Камбузный Тюлень занимается стряпней. Заводят граммофон. Вяльцева поет любовный романс, игривой трелью заливается женский голос. В лодке становится веселее. Я мысленно переношусь к Полине. Где она теперь и что делает? Быть может, смотрит на разбушевавшееся море и тревожится за мою участь. Но может и другое быть? Мухобоев настойчив и нахален… Я стараюсь не думать о нем и заговариваю с Зобовым: — Ты кем был раньше, до военной службы? Он лежит на рундуках животом вверх, смотрит на электрическую лампочку и о чем-то думает. — А для чего это тебе нужно? — Так. — Так и чирей не садится. — Ну, опять пошел мудрить! Зобов поворачивает ко мне лицо, лениво цедит: — Я прошел огни и воды, медные трубы и чертовы зубы — остался цел и невредим. А что будет дальше — не знаю. Этого довольно с тебя? — Вполне. Спасибо. Потом я подхожу к нему с другого конца: — Чем ты думаешь после войны заняться? — Я не думаю об этом вовсе. Была бы крепкая шея, а хомут для нашего брата всегда найдется. Залейкин возится с граммофоном. Это его любимое дело. К нему пристают матросы. — Трепанись, браток! — А ну вас к лешему! — отмахивается Залейкин. — Тьфу, черт! Ну что тебе стоит языком постучать? А мы бы послушали. — Идите-ка вы все к Е-е-вгению Онегину. Слушайте лучше граммофон. Ставлю «Липу вековую». Эх и песня! Умирать буду — кого-нибудь попрошу спеть ее. Обязательно попрошу. А если хватит силушки — сам спою. С песней уйду на тот свет. Залейкин приподнял одну бровь и стоит, словно зачарованный тенором певца. Над дверями офицерского отделения висит Николай-чудотворец. Из-за стекла позолоченного киота он строго смотрит на матросов, точно недовольный, что все его забыли; ему приходится выслушивать не молитвы, а самую ужасную ругань, какую можно себе представить. Из всей команды только один человек относится к нему по-христиански — это молодой матрос Митрошкин. И сегодня после ужина, прежде чем залезть под одеяло, он повертывается к иконе и крестится. — Мотаешь? — спрашивает его Зобов с ехидной улыбкой. — Да, потому что я не такой безбожник, как ты! — сердится Митрошкин. — Я не знаю ни одного святого из матросов. Значит, зря стараешься. — Отстань, магнитная душа! Но Зобов продолжает спокойно: — Ты не сердись. Я тебе дело говорю. Возьми вон осла: Христа на себе возил, а что толку? Все равно в рай не попал. Подхватывают другие матросы: — А ведь верно беспроволочный бухнул. Уж на что была протекция у осла, а все-таки остался несчастным ослом… Команда смеется, а Митрошкин лежит и сквернословит. На поверхность моря всплыли рано утром. Горизонт чист. Продолжаем свой путь. От вчерашней бури осталась только мертвая зыбь. Равномерно покачивается «Мурена». Над нами свежей синью сияет безводный океан. А внизу — зыбучая степь, без конца и края; качаются полированные холмы, сверкают, точно усыпанные осколками разбитого зеркала. Стучат дизеля, упорно движут лодку к таинственному горизонту. Что ожидает нас там, за этой синей гранью? В обед, только что приступили к последнему блюду, к любимому компоту, как раздается авральный звонок. Он так громко и резко трещит, что всегда взбудораживает нервы. Бросаем свои миски. Спешно готовимся к погружению. Очевидно, на этот раз предстоит встреча с неприятелем. — Принять в уравнительную! — командует командир. — Есть принять в уравнительную! — Электромоторы вперед! Девятьсот ампер на вал! Идем на глубину перископа. После боевой тревоги разговаривать не полагается. Тихо. Слышно, как тоненько и заунывно поют свою песню электромоторы. Что теперь делается наверху? Только командир знает об этом, только он один соединен через перископ с внешним миром. А все остальные, сорок с лишним человек, уже не люди. Это живые приборы вдобавок к тем бесчисленным приборам, какие имеются на лодке. Через четверть часа всплываем. — Комендоры, к пушкам! Открываем люки. Вместе с другими и я выскакиваю на верхнюю палубу. Перед нами — немецкий пароход. По нашему сигналу он останавливается, грузно раскачиваемый ленивою зыбью. Подходим ближе. На палубе виден рогатый скот. Старший офицер Голубев кричит в рупор что-то по-немецки. На пароходе поднимается суматоха. Через несколько минут весь экипаж его усаживается в шлюпки и отплывает в сторону, а шлюпка с капитаном и его помощником направляется к нам. Комендоры расстреливают пароход, но он тонет медленно. В кормовой части возникает пожар. Быки поднимают отчаянный рев. Несколько из них выскакивают за борт, быстро отплывают от своего судна. Мы забираем с собой капитана и его помощника. Остальных оставляем на произвол судьбы в море, на шлюпках. Они направляются в сторону чуть заметного берега. Им придется до него плыть очень долго. «Мурена» трогается дальше. За нами увязываются быки, спрыгнувшие с парохода, плывут в кильватер нам. Их пять штук. Один из них, самый большой, черный, белоголовый, впереди всех. У него вырваны рога, а может быть, отшиблены снарядом. Он поднимает окровавленную морду и мычит в смертельной тоске. Пароход весь охвачен огнем. Бушует пламя, извивается, выбрасывает облака черного дыма. Страшный рев быков, рев целого стада, потрясает воздух, далеко разносится по морю. В нем — мольба о помощи, в нем — проклятие нам. Корма быстро начинает осаживаться. Еще минута — и пароход скрылся весь. Раздался взрыв паровых котлов, поднявший громадный столб воды, — последний вздох судна. Парохода не стало. По-прежнему зыбится море. «Мурена» увеличивает ход. Быки начинают отставать. Только один, белоголовый, самый сильный, все еще держится недалеко от нас. Ах, как он мычит! Его трубный рев начинается низкой октавой и кончается высокой, немного завывающей нотой. Он плачет, зовет, угрожает. Этот предсмертный крик погибающего животного ошеломляет матросов. Они смотрят назад, за корму, молча. У всех серьезные лица, словно только что потеряли близкого человека. А электрик Сидоров, этот неисправимый пьяница, украдкой вытирает слезы. Я с грустью ухожу в свой носовой кубрик. Матросы угощают немецкого капитана и его помощника обедом, а они едят и улыбаются, словно хотят сказать: «Друзья, мол, мы с вами». Эх, под воз попадешься — сатаной назовешься!.. До вечера время прошло без приключений. Встретили лишь несколько нейтральных пароходов. Опять ночевали на дне. На следующий день погода ухудшилась. Показались скалистые берега. В них скрывались заливы. Подошли ближе. Море здесь ярилось и гремело. Громадные волны без устали бухали по каменным твердыням, вскипали пеной, поднимали брызги, похожие на стеклянную шрапнель. Утесы, с рубцами от многолетних битв, мрачно смотрели в загадочную даль, откуда двигались на них новые бесчисленные полчища в белых шлемах. Вдали показался дымок. «Мурена» пошла наперерез курса неизвестного судна. Дым приближался, увеличивался. А когда показались мачты и зачертили синь неба, мы погрузились. Через некоторое время командир сообщил нам из рубки: — Немецкое судно. Типа не могу определить. Приготовились к выстрелу. Потом раздалась команда: — Носовые аппараты — товсь! Я стою у правого минного аппарата. Одной рукой держусь за ручку боевого клапана, а нога поставлена на рычаг стопора. В такой же позе стоит другой минный машинист у левого минного аппарата. Ждем следующей команды, самой страшной, самой роковой, а в глубине души, как далекая зарница, вспыхивает догадка — значит, какой-нибудь военный корабль. Около нас, у рупора переговорной трубы, в качестве передатчика и наблюдателя стоит минный офицер мичман Кудрявцев. Рот у него приоткрыт, тонкая шея неестественно вытянута, и на ней торчит большой кадык. Напряжение растет. Все застыли на месте. Широко открытые глаза не мигают. С каждой минутой мы приближаемся к какой-то загадочной черте. Что ждет нас там? Эта неизвестность, эта таинственность давит нас, как чугунным прессом. — Правый аппарат… Короткая пауза, но самая мучительная. Мы как будто передвигаемся по одному только волоску через темную бездну, Сердцу становится щекотно… — …Пли! Последнее слово прозвучало, как приговор судьбы, взорвало уши. Дрогнула грудь. Я рванул за ручку боевого клапана и в то же время нажал ногой на рычаг стопора. Точно жирная туша, шмыгнула из аппарата отполированная мина, потрясла весь корпус лодки. Вырвалась, как пробка из гигантской бутылки, злорадно взвизгнула и с гулом, с быстротой курьерского поезда понеслась к цели. От сильного толчка некоторые матросы упали, но тут же поднялись. У каждого теперь широко расставлены ноги. Сейчас рявкнет взрыв, нашу лодку отбросит в сторону. Ждем… — Левый аппарат — пли! И опять жуткие секунды ожидания. Промахнулись оба раза. Как после узнали, это был немецкий пароход, вооруженный пушками. Поэтому командир наш решил потопить его без предупреждения. Но в самый критический момент случилось небольшое несчастье: командир разбил свое пенсне, а без него он, как новорожденный щенок, ни черта не видит. Так и ушел пароход без вреда. Но мы благодаря этому попали в новое критическое положение. Всплыли на поверхность моря. Не успели открыть рубочный люк, как, откуда ни возьмись, неприятельский миноносец. А это для подводной лодки худший враг. Он мчится на нас полным ходом. — К погружению! — грянул командир не своим голосом и сразу выпалил все команды. Всем стало ясно, что опасность придвинулась вплотную. Поняли это и наши пленники, что сидели в носовом отделении, — оба побелели и выкатили глаза. Заработали помпы, зашумели цистерны. А около лодки уже начали разрываться снаряды. Медленно погружаемся. Ах, скорее бы на дно! Хоть в преисподнюю, только бы не быть разрезанными неприятельским килем. Вдруг над носовою частью, над самой головой, что-то ухнуло, треснуло. Зазвенели осколки стекла, электрическое освещение погасло. Казалось, что взорвался мой мозг, вылетел из черепной коробки. Может, это и есть смерть? Нет, я жив, я слышу, как в непроглядном мраке кто-то упоминает бога, а кто-то ругается матерными словами. Не успели опомниться, как почувствовали, что к нам приближается страшный гул, подобный бушующему пламени, что на нас накатывается что-то огромное, словно обрушивается многоэтажное здание. Трах! «Мурена» чуть не перевернулась. Наверху что-то ломалось, трещало, рвалось. Весь корпус лодки скрипел, содрогался. Внутри со звоном летела посуда и всякая мелочь. Взвыли чьи-то голоса, судорожно заколотились в стенах стальной сигары. Лодка опускается в бездну, проваливается камнем. Это я чувствую отчетливо. Здесь наша вечная могила. Прощай, жизнь! Вселенная ослепла для нас навсегда! Вдруг «Мурена» ударилась о грунт морского дна. Крики затихли, словно весь экипаж умер в одно мгновение. Вероятно, все, как и я, начали прислушиваться, нет ли где течи. Было тихо, тихо до леденящего ужаса, придушившего даже дыхание людей. Неожиданно в молчаливый мрак ворвался властный окрик: — Спокойствие! Полное спокойствие!.. Это был голос командира, страшный голос. Он обнадеживал и пугал. Он держал нас в своей власти. Паники уже нет. Из боевой рубки раздаются правильные распоряжения. Их точно исполняют те, к кому они относятся, исполняют в непроглядной темноте ощупью, по привычке. Через несколько минут лодка вдруг осветилась. Надеждой загорелись глаза. Глубомер показывает сто тридцать два фута. Течи нигде нет. С души сваливается камень. Слава богу… — Теперь вырвемся… К нам обращается немецкий капитан, что-то говорит. У него прыгает нижняя челюсть, а в глазах — слезы, страх, точно перед ним держат нож. Он качает головой и показывает на своего помощника. Смотрим — лежит тот без движения на рундуках, съежившись. Руками за голову держится. Рот разинут, искривлен, оскалены зубы. Выпученные глаза смотрят на нас с застывшей жутью. Зовем фельдшера. Он ощупывает пульс, прислушивается к груди. — Готов! Сердце не выдержало. Кто-то поясняет: — Да, без привычки трудно выдержать такую полундру… Командир осматривает лодку. На лице его никакой тревоги. Это успокаивает нас. Пробуем перископы. Они не поднимаются и не поворачиваются. Видимо, оба согнуты. Теперь придется нам уходить отсюда вслепую, как бы с завязанными глазами. До ночи подниматься на поверхность моря нечего и думать. Отдается распоряжение освободить часть балласта, чтобы придать лодке самую малую плавучесть. Одновременно пускаем электромоторы. «Мурена» ни с места. Еще убавили балласт. Глубомер продолжает оставаться на той же цифре. Командир проходит в нос. Каждая пара глаз вопросительно смотрит на него. Но он ничего не говорит, только прикусывает нижнюю губу да закручивает русую бородку, придавая ей вид восклицательного знака. А это плохой признак: значит, случилось что-то серьезное. Страшная догадка потрясла меня: лодка попала на илистое место и ее засосало. Я начинаю понимать всю трагедию нашего положения. Если освободиться от балласта совсем, то, может быть, мы и всплывем. Но вдруг окажется, что миноносец будет где-нибудь поблизости или даже рядом с нами? Нам грозит неминуемая гибель. Оставаться так до ночи — лодка еще крепче прилипнет к морскому дну. На лицах команды разлита тревога, тупая покорность перед судьбою. Застывшими глазами смотрит на нас покойник, и рот разинут, как бы хочет крикнуть: «Никуда вам не уйти отсюда!..» И, подавленный, я думаю: «Неужели нет выхода?» — Уберите труп! — сердито приказывает командир. Несколько человек бросаются к покойнику и прячут его в носовую шахту, под настилку. Командир смотрит на свои карманные часы и уверенно говорит: — Пустяки! Посидим еще немного здесь и тронемся в путь. Прямо в свой порт. А пока что каждый по-своему может веселиться, как сказал однажды черт, садясь голым телом в крапиву… Он улыбается, улыбаются, точно по команде, и все другие. Мы верим в счастливую звезду командира, верим в то, что он знает «Мурену», как редко кто знает свою жену. Командир разговаривает по-немецки с капитаном. Мы слушаем и не понимаем. Тут же и другие офицеры стоят. Капитан старается улыбнуться, но по лицу его расползаются гримасы. — Оказывается, не хочет, чтобы мы погибли от немецкого миноносца, — переводит командир. — Желает нашей лодке спастись. Вот вам и патриот. Офицеры уходят в кают-компанию. Я спрашиваю самого себя: «А какие могут быть желания у каждого из нас, если попасть в положение капитана к немцам?..» Меня толкает моторист Залейкин: — Ну что, брат? — Ничего. — Как ничего? А почему же, скажи мне, у барана хвост опущен, а у козла кверху задран? Залейкин сделал короткую паузу и серьезно наказывает мне: — Нет, ты подумай над этим. Вопрос, можно сказать, философский. В нем смысл жизни скрывается… — Ах ты, трепло этакое! — смеются матросы. Залейкин глянул на всех, хитровато улыбнулся: — Эх, братва! Недавно случай со мной произошел… — А ну, дружба, позвони малость, потешь команду, — пристают к нему матросы. — Тут не потеха, а факт был, — начинает Залейкин. — Вот как нужно это понимать. Да… Иду я ночью по городу. Поздно уж. Людей мало. Глядь — по тротуару горняшка плывет, покачивается, как лодочка на легких волнах. А за нею, в кильватер, важно этак, пес шествует. Здоровенный кобель, что твой телок годовалый. И породы — сенбернар. Я ближе и ближе к горняшке — пристал к ее борту. Ну а дальше — сами знаете: тары-бары, ночевали в амбаре. Идет дело на лад. Гуляем по городу. Проходим мимо одного сада, вдоль забора. Тень от деревьев. Место, думаю, подходящее… Около Залейкина — почти вся команда. И я здесь. Забыто, в каком положении находится наша «Мурена». Все слушаем, вытягиваем шеи к этому забавному мотористу, а он продолжает: — Обнял я свою горняшку — и ну целовать. А она, как всякая женщина с первого раза, давай ахать да охать — притворяется, будто я насильно беру ее. В это время кто-то ка-а-ак шандарахнет меня в бок! Так и опрокинулся я вверх торманом. Лежу на спине. Глядь — уй, мать честная! — надо мною кобель стоит. Пасть разинул, клыки оскалил, рычит в самое лицо, собачьей псиной обдает. А из меня и дух вон. Даже голос отнялся. Тут уж она, горняшка, вступилась. «Тризорушка, говорит, не надо, не трогай! Милый Тризорушка! Иди ко мне…» Отпустил мою душу на покаяние — слез с меня. Кое-как поднялся. Даю задний ход. Едва двигаюсь. Все мои внутренние и внешние механизмы развинтились — ни к чертовой матери не годятся. А горняшка к себе манит. Да уж какая тут любовь! Вся душа засохла. В лодке долго плещется нервный хохот команды. Я думаю, что без Залейкина мы могли бы сойти с ума. Командир — в рубке. Отдает распоряжение к всплытию. «Эх, удастся ли нам еще раз увидеть божий свет?» С шумом освобождаются от воды цистерны. Электромоторы работают полным ходом. Офицеры, вся команда и даже пленный капитан стараются раскачать лодку, с остервенением бросаются от одного борта к другому. — На левый!.. На правый!.. — командует старший офицер. Но лодка ни с места, точно кто держит ее зубами. Снова отчаяние леденит кровь. Решено прибегнуть к последнему средству: выпустить мину. Если и это не поможет, «Мурена» станет для нас вечным гробом. — Электромоторы — полный назад! — командует командир. Мина шарахнулась вперед. «Мурена» дернулась, как живая, и стремительно, словно сама обрадовалась, что удалось оторваться от морского дна, понеслась вверх. Миноносец в это время находился очень далеко. Он нас даже и не заметил. Мы успели опять погрузиться и пошли на глубине тридцати — сорока футов. Двигались без перископов. Только ночью поднялись на поверхность моря. Телеграфист Зобов по радио бросил в пространство весть о «Мурене». Жаром дышит небо. «Мурена» вспахивает гладкую поверхность моря и несется к родным берегам. Мы сидим на верхней палубе. Солнце обливает нас зноем. Измученная душа отдыхает, наполненная голубым светом. Никому не хочется вспоминать о том, что недавно пережито. Пусть оно никогда больше не повторится. Залейкин играет и поет. Его двухрядка растягивается во всю ширину рук. В голубом просторе кружатся и бьются звуки гармошки, а среди них реет звонкий тенор певца. Кто-то крикнул: — Земля! Все смотрим вперед. Там, за крутой чертой горизонта, постепенно вырастают церкви, дома, гавань, точно поднимаются из моря. Навстречу нам идет дозорный миноносец. Еще издали, по семафору, мы обмениваемся с ним приветствиями. Сближаемся, остановились. — Поздравляю! — кричит с верхнего мостика командир миноносца. — Сегодня о вас уже в газетах напечатано!.. Наш командир кратко рассказывает о своем походе и, в свою очередь, спрашивает: — А что нового на берегу? Как на фронте? — Неважно… Поговорили и разошлись. Небо излучает радость. Водная степь горит, усыпанная серебром. И не верится даже, что где-то грохочут пушки, трещат пулеметы, льется человеческая кровь. Ближе надвигается гавань. Нас встречают чайки, взмывают над лодкой и кричат. Мне ничего больше не надо. Полина сидит рядом со мною, ласковая, как ветерок морской. Окно занавешено, в комнате полусумрак. И зачем нам нужен свет, когда горят так сердца? Ах, как задушевно звенит ее голос! — Я все очи проглядела — все выходила на берег. Смотрю в море, не плывет ли твоя лодка. Начала уже думать, что ты погиб. И вдруг ты явился… — Нет, Полина, на этот раз смерть миновала нас… Полина порывисто льнет ко мне, бросает знойные слова: — Ненаглядный ты мой подводник! Соленое ты мое сердечко! Скажи, любишь? В сотый раз я отвечаю ей: — Люблю! Я чувствую, что во мне играет каждая кровинка, а сердце, как рубильники в лодке, вспыхивает искрами. В лодке нашей поврежден корпус, согнуты перископы. Скоро ее поставят в док и начнут ремонтировать. Для нас наступает полоса отдыха. На базе жизнь проходит по-прежнему. Если кто посмотрит на нас со стороны, то невольно подумает, что это все беспечные и веселые ребята, отчаянные головушки. На самом деле мы только стараемся быть такими, чтобы забыться от пережитых и ожидаемых ужасов. Но не всегда это нам удается. И сам я чувствую и на других замечаю, что озорство, удаль — часто напускные. Мы с трудом сдерживаем гнев против того, что творится на земле. Среди команды все чаще раздаются раздраженные голоса: — Когда же это мы перестанем колошматить друг друга? — Да, конца войны с самой высокой грот-мачты не видать… — Эх, сговориться бы с немцами и громыхнуть по головам заправил! Да так громыхнуть, чтобы вся земля загудела!.. — К этому все идет. Только это будет похлеще, чем в пятом году: с испугу сам дьявол начнет молитвы творить… Иногда я думаю: как это случилось, что эти двести человек стали подводниками? Точно чья-то могучая, но незримая рука хватала каждого из нас за шиворот и со всех концов России тащила сюда — на этот транспорт, на эти подводные чудовища. Одного заставили следить за электромоторами, другого — из пушек стрелять, третьего — мины пускать. Говорю об этом Зобову. Он оглядывается и тихо отвечает мне: — А это потому так случилось, что большинство человечества — идиоты! Будь то французы, русские, англичане, немцы — все равно… — Как? — Оно исполняет чужую волю очень ничтожного меньшинства — злую волю. Зобов делает подсчет тому, сколько людей одето в защитный цвет, сколько работает их для фронта в тылу на фабриках и заводах, на полях и в рудниках. Не упускает из виду и нейтральные страны, поставляющие военный товар. Получается рать в двести миллионов, самая производительная, вооруженная лучшими техническими средствами. Зобов мысленно пускает эту рать в работу, соединяет моря новыми каналами, взрывает всю пустыню Сахару, орошает ее артезианскими колодцами. И нет больше этих мертвых желтых песков, есть на свете новая цветущая страна, вся в тропических растениях. — Молодец ты сегодня, Зобов! Под такими мыслями я подписываюсь обеими руками. Во флоте переполох: сам царь осматривает корабли. На фронтах дела наши плохи. Поэтому царь объезжает усталые войска, чтобы поднять среди них воинственный дух. Неожиданно и к нам завернул. В порту суматоха. Готовится к встрече важного гостя и наша «Мурена». Наспех прибираемся. Все наше начальство налицо, в волнении. В гавани то и дело гремит музыка духового оркестра, раздаются крики «ура». Все суда расцвечены флагами. Вдруг прибегает к нам на лодку начальник подводного дивизиона, капитан первого ранга Берг. Лицо у него красное, как мясо семги. Пучит глаза на командира и торопится вытолкнуть из горла застревающие слова: — Через пятнадцать — двадцать минут будет здесь… да, будет… Я отрекомендовал, как самую боевую… отрекомендовал «Мурену»… Немедленно команде переодеться в чистое… Слышите? Немедленно! — Есть! Быстро выполняем распоряжение Берга. Томительное ожидание. Наконец выстраиваемся на верхней палубе «Мурены». Появляется царь, осторожно шагает по сходням, а за ним — свита его. Принимает рапорт от нашего командира. Здоровается с нами, картавя, не выговаривая буквы «р». Я вижу впервые того, кто считается главным капитаном громаднейшего корабля, именуемого Россией. С детства мне внушали мысль о важности царя. Поэтому я ждал встретить в нем нечто особенное. Заочно он представлялся мне или очень ласковым, как ранняя зелень весны, или суровым и грозным, как подземный гул вулкана, смотря по обстоятельствам; с электрическими глазами, все знающими и все видящими, — не проведешь! А сейчас — ни то и ни другое. Самый обыкновенный человек в форме морского офицера. Роста — среднего. На плечах погоны капитана первого ранга. Рыжеватая бородка — конусом. Помятое лицо. Усталый взгляд полинявших глаз. И во всей фигуре чувствуется дряблость воли. Кажется, что он никогда больше не воспрянет духом. — «Мурена», к осмотру! Команда, по местам! В один момент очистилась верхняя палуба. Мы рассыпались внутри лодки — каждый теперь стоит у своих приборов. Медленно проходит царь, рассеянно скользит глазами по сложным бесчисленным механизмам, по окаменевшим лицам людей. За ним, как гуси за своим вожаком, тянется свита, — бородатая и бритая, толстомясая и поджарая, вся в золоте, в орденах, в аксельбантах. Впечатление потрясающее, но в то же время у меня возникает игривая мысль: «Если бы с этих солидных людей сорвать все обмундирование, оставить их голыми, что останется от них?» В груди дрожит смех, как морская поверхность от дуновения ветра, а на лицо точно кто-то чужой натягивает маску верноподданного. Здесь и наш адмирал Гололобый. Несмотря на свою тучность, он теперь порывист и проворен, как полевая мышь. Царь обращается к нашему командиру: — Вы давно плаваете на подводных лодках? — Шесть лет, ваше императорское величество. Еще несколько незначительных вопросов — и все. Мы опять выстраиваемся на верхней палубе. А дальше — обычное: царю нужно обойти фронт, еще раз заглянуть в лица людей, может быть, спросить кой-кого, если это придет в голову. Так любит делать все высшее начальство. Я мельком наблюдаю за радиотелеграфистом Зобовым. Большой, он напряженно смотрит на царя сверху вниз — смотрит, как судья на преступника. Встречаются их взгляды. Это какая-то безмолвная схватка глазами. Кажется, что сейчас произойдет что-то страшное. Один спросит: «Для чего устроили эту бойню?» А другой прикажет: «Зарядите этим болваном пушку!» Зобов успеет крикнуть: «Я не один! Нас миллионы! Всю Россию не втиснешь ни в какую пушку!» Царь не выдержал и недовольно отвернулся. — До свидания, братцы! — Счастливо оставаться, ваше императорское величество! Вслед царю кричим последнее «ура». Смотр кончился. У нас остался от него листок бумаги с надписью: «Посетил подводную лодку „Мурена“. Николай II». Дальше идет дата. Этот листок бумаги решено вставить в золотую рамку и повесить в кают-компании «Мурены». Я вынес такое впечатление, что царем можно восторгаться только заочно, не видя его. Позднее спрашиваю Зобова: — Ну как? — Пустое место. А природа, как известно по физике, не терпит пустоты. Отсюда пока что — Гришка Распутин. Потом все переиначится… — Когда? Зобов надвинул брови на глаза. — Сейчас вся Россия оделась в траур. Стонет, скулит, плачет. Но скоро ей надоест это. И должны же наконец когда-нибудь иссякнуть слезы! Тогда весь народ оскалит зубы. Глянет на всех виновников войны сухими глазами. Зарычит по-звериному. Понимаешь? Весь народ! Это будет страшное время. — Ты думаешь? — Я уверен. Я молча жму руку Зобову. Вечер. На базе, на жилой палубе, матросы ложатся спать. Говор вертится вокруг смотра. — Нет, наш-то Камбузный Тюлень вот учудил! — А что? — Проходит царь мимо камбуза. Нужно бы пожирать его глазами, чтобы ни одной косточки в целости не осталось, как полагается по уставу. А он, дурной, на генерала свои мигалки уставил… Кок оправдывается: — Я не знал, кто из них царь. Ну и выбрал самого здорового генерала, внушительного, с лентой через плечо… Зобов, раздеваясь, говорит: — Раз его величество осчастливил нас своим посещением, то поможем ему в трудном деле… Над ним смеются: — Молчал бы уж, магнитная душа! — Он поможет, как помогает балласт утопающему в море. Из-под одеяла высовывает голову моторист Залейкин: — Слава всевышнему творцу, что смотр кончился благополучно. — А что могло быть? Залейкин привстает и садится в постели: — Кажись, в Черном море это случилось — забыл. Сделал царь так же вот смотр, довольным остался. Хорошо. Ходит потом, как полагается, вдоль фронта, разные вопросы задает команде. Дело идет отлично. А напоследок — пожалуйте бриться — с козыря шандарахнул: спрашивает у одного матроса, что это, мол, означает — двуглавый орел. У того, оказывается, гайка слаба насчет такой мудрости. Обращается к другому, к третьему. То же. И даже сам командир напоролся — нечем крыть. Царь задвигал скулами — в обиде большой. Офицеры трясутся, словно котята на морозе, — срежет теперь золотые погоны. Тут один кочегар нашелся — юлит всем туловищем, точно ему кто шилом колет ниже поясницы. Заметил это царь, спрашивает его: «Может, ты знаешь?» — «Так точно, ваше императорское величество, доподлинно знаю». Обрадовалось начальство — выручит всех. И даже головами закивали кочегару: не подкачай, мол, родной! «Ну-ка, — спрашивает царь, — ответь мне: что значит двуглавый орел?» А тот возьми да брякни: «Урод, ваше императорское величество!» Залейкин под хохот команды прячется под одеяло. …Провожаем в поход другую подводную лодку из нашего дивизиона — «Росомаху». Полуденное небо в сиреневых облаках. Хороводами плывут они в сторону сизого моря. Легкий ветер играет матросскими ленточками. Мы стоим на каменной набережной и смотрим, как «Росомаха» разворачивается. Вид у командира Ракитникова уверенный, распоряжения точны и непоколебимы. — До свидания! — кричат нам товарищи с палубы. — Счастливо вам вернуться! — дружно отвечаем мы с берега. Смеются на лодке, смеемся и мы, а в глубине души растет смутная тревога, удастся ли им еще раз причалить к этому берегу? С нами стоят на берегу штатские: жены, дети и родственники отплывающих. Слышны вздохи, печалью наливаются глаза. Расстояние между лодкой и берегом все увеличивается. С той и другой стороны машут платочками, фуражками. Гавань и город давно уже позади нас, а мы все идем и не замечаем ни времени, ни пространства. На берегу, кроме нас, ни одной живой души. — Не хочу дальше! — заявляет Полина и падает на траву. — Хорошее место, — говорю я и опускаюсь рядом с Полиной. Волны в рыжих кудрях заката. Их гонит ветер, как пастух стадо, задорно свистит. По небу плывут караваны облаков. С горы, придвинувшейся к берегу, многоголосо шумит лес, качает лохматыми папахами. — Скажи, Сеня, страшно тонуть в море? Я смотрю в синь ее глаз, ставших вдруг холодными. — С жизнью расставаться одинаково страшно везде. А почему это тебе в голову пришло? — Вспомнила о муже… Как узнала, что он погиб на фронте, я побежала к морю. А увидела волны — испугалась… — Не стоит думать об этом. Она соглашается со мною, и уже по-иному зазвучал ее голос: — Знаешь что, Сеня? — Ну? — С первого нашего знакомства я ужасно боялась тебя. — А теперь? — Теперь… Мне очень холодно… Полина бросает на меня ласковый взгляд и громко смеется. — Полина! Ты сияешь для меня, как семицветная медуза в тропиках. Я обнимаю ее, горячую, как приморский песок, накаленный солнцем. Озорной ветер, постоянный спутник мой по всем странам, перебирает ее локоны, бросает мне в лицо пряди волос. Она увертывается от моих поцелуев. Это не каприз, а желание поиграть, взбудоражить и меня и себя. В темной дали видны электрические вспышки. Это переговариваются огнями наши дозорные суда. Лучи прожекторов режут ночь, шарят по взъерошенной поверхности моря, ощупывают волны. Пусть занимаются военными делами. Я далек от этого. А пока что в моих руках бьется Полина, осыпает меня ласками. Но я и сам не скупой на ласки. Бери, любимая, все, что тебе надо и что даром получил я от солнца! Вокруг нас оркестр из напевного ветра, лесного шума и рокочущего прибоя. Море кадит нам соленым запахом. Ах, как коротка эта ночь! Нас провожает утренняя заря. В иллюминаторы «Амура» скромно заглядывал тихий вечер. С моря вернулась подводная лодка «Куница», принадлежащая к нашему дивизиону. Команда ее с чемоданчиками и сундучками потянулась на базу. Это нас обрадовало. Кинулись к товарищам с расспросами: — Ну, как дела? — Одно судно угробили. — Крейсер или броненосец? — А черт его знает! Какое-то большое судно… Вид у команды возбужденный, неестественно веселый, точно она вернулась со свадьбы и находится еще под хмелем. Все разбились на кучки. Идет оживленная беседа. В кубрике шумно. Мы с интересом слушаем рассказы матросов, вернувшихся из похода. — «Куница» встретилась с неприятелем в то время, когда он, по-видимому, держал курс к нашим берегам. Шел целой эскадрой — посредине крупные суда, а по сторонам — миноносцы. Лодка наша постепенно сближалась. А потом погрузилась на большую глубину. Слышно было, как проходили над нею головные суда. А когда мы поднялись и высунули перископ, то увидели себя в средине неприятельской эскадры. Командир решил выстрелить залпом из четырех аппаратов Джевецкого, которые находились на верхней палубе. Мины были пущены веером. — Эх и саданули, — рассказывает рябой минный машинист Тюркин, когда-то мой одноклассник. — Море заревело! И уж вот до чего качнуло нас! Как только не опрокинулась «Куница»! Но и у нас чуть было беды не случилось. Слышим: на верхней палубе творится что-то неладное. Оказалось, что одна мина застряла хвостом в ножницах аппарата. Работает ее винт, урчит, завывает. А сама она, окаянная, рвется, ерзает по железу, бьется о борт. Ведь шутка сказать — шестьдесят пудиков в ней! Болтается такая штуковина, так что весь корпус лодки дрожит. Вот, думаем, ахнет! А тут еще стрельба со всей эскадры. Все море засыпали снарядами. Эх, что было! Не рассказать всего. Давай мы тут зарываться в глубину. Да и ухнули с отрицательной плавучестью футов на триста. Даже заклепки начали слезиться. Насилу выбрались изо всей этой кутерьмы. — Слышь, Тюркин! Ты про нашего Сонькина им расскажи, — подсказывают другие матросы. Сонькин служит моторным кондуктором на «Кунице». Это толстый человек на коротких ножках. При воспоминании о нем Тюркин рассмеялся: — Да, Сонькин немножко позабавил нас. Как услышал, что одна мина на борту у нас болтается, — у него слабина наступила. Хлоп на палубу пузом и давай ногами дрыгать, точно его на сковородке поджаривают. «Ой, кричит, пропала моя головушка!» Подхватываем мы его, спрашиваем: «Что случилось?» Очухался немного — стыдно ему стало. «У меня, говорит, второй день резь в животе. Чем-нибудь объелся. Все кишки судорогой сводит». А я ему в ответ: «Значит, в кишках тут дело! А мы думали, родить человек собрался». Эх и рассердился на меня Сонькин! Слушаем мы эти рассказы и хохочем. Хохочут и матросы с «Куницы». Как будто речь идет о веселой оперетке. А я знаю, что эти люди пережили в море тяжелую трагедию. Попасть в то положение, в каком очутился весь экипаж лодки, — это все равно, что быть привязанным к жерлу заряженной пушки, из которой каждую секунду собираются выстрелить. На базе бьют склянки. Время — восемь часов. Дежурный по палубе свистит в дудку и зычно командует: — На молитву! Неохотно, с матерной руганью идем в другую жилую палубу, где вместе с пожилым священником «Амура» поем «Отче наш» и «Спаси, господи, люди твоя». Так повторяется изо дня в день, пока мы стоим у базы. И еще много раз будет повторяться. А когда вернулись в свой кубрик, Зобов заявил: — Ну, доложу я вам: команда с «Куницы» просила сегодня у бога гибели себе. — Это как понять? — спрашивают матросы. Зобов неторопливо раздевается, чтобы потом, в постели уже, погрузиться в свои научные книги. — Понимать тут нужно очень просто. Что вы просили у бога в молитве? «Остави долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим». Это что значит? Мы, мол, потопили немецкое судно — ты, господи, с нами так же поступи, то есть утопи нашу подводную лодку… — Вот идол беспроволочный! — отзывается о нем команда. — Все перевернет на свой лад. С Полиной у меня начались нелады. — Ты очень часто ходишь ко мне. Надо мною соседи смеются. Стыдно встречаться с ними. Но я чувствую, что за этими словами скрывается какая-то другая причина, и путаюсь в догадках. — Как же не ходить, Полина, если мне тошно жить без тебя? — Мне до этого дела нет… — Ах, вот как!.. Мы поссорились. Я несколько дней не выходил из базы. Надо же хоть немного проучить ее. Пусть сама вызовет меня! Напрасны мои ожидания. Тоскливо проходит время. Я начинаю бродить по улицам города в надежде встретиться с Полиной. Но ее все нет. Мое уныние замечает Зобов и как бы про себя говорит: — Женщине, как и морю, не верь никогда, если только не хочешь остаться в дураках. Я рассказал Зобову все. — А ты что, купил Полину? — Не купил, но… — Зачем же пристаешь к ней как банный лист? Предоставь ей распорядиться собою… Меня взорвало его холодное спокойствие: — А ну тебя к черту! Ты со своими книгами засох, как вяленый лещ. С горечью в душе иду к Полине. Хочется, чтобы она встретила меня по-прежнему — с той зовущей улыбкой, от которой становится жарко в груди. Комната пуста. На комоде бесстрастно отбивает время будильник. Со стены остро смотрит на меня усатое лицо. Это тот, чьи кости гниют в сырой земле. Я отворачиваюсь. Через запыленные стекла окна часто заглядываю на улицу — нет ее, не идет. Медленно опускается вечер над большим городом. Скучно. Стою у окна и потихоньку насвистываю. Что же мне делать еще? И сам не заметил, как своим носом, совершенно думая о другом, нарисовал на пыльном стекле: «Аллилуйя». А когда прочитал, то сам испугался: что за чепуха? Почему мне вспомнилось это слово? И почему я его написал именно носом? Шагаю по комнате, безрадостный и потухший. Полина явилась около полуночи. — Это кто здесь? — пугливо спрашивает она. — Кто же другой, кроме меня? — Ах, как я испугалась! Торопливо зажигает лампу, а у самой дрожат руки. Рассказывает, что у двоюродной сестры была, и жалуется на головную боль. Вид у нее помятый, усталый, под глазами синие круги. От моего присутствия уже не загорается, как раньше. Смотрит таким скучным взглядом, от которого, кажется, скиснет и парное молоко. А через два дня выяснилось все. Я встретил около ее дома Мухобоева. Он, видимо, ждал Полину. Он прохаживался с таким видом, точно в небо хотел плюнуть. У меня невольно сжались кулаки, но я прошел мимо Мухобоева, как будто и не заметил его. Ворвался в знакомую комнату и говорю с запальчивостью: — Полина! Довольно морочить мне голову! Ты ветрогонкой хочешь заделаться, да? Вид у меня, должно быть, решительный. Полина смотрит на меня испуганными глазами. — Я не понимаю, о чем ты говоришь. — Неправда! Ты знаешь, что на улице тебя ждет Мухобоев! Полина всплеснула руками: — Ах, господи, вот он про что! Мало ли меня ждут, мало ли за мною ухаживают! Я до сих пор знала только одного своего Сеню. И вдруг заплакала, залилась слезами. Моя злоба растаяла, как туман перед солнцем. Мне стало стыдно и жаль Полину. Да, на этот раз мы помирились. Мы хорошо провели время. Вечер звенел для нас любовью. А когда при звездах и луне возвращался на базу, в душу опять ворвалось сомнение. «Росомаха» должна была уже вернуться, но ее все еще нет. Это вызывает среди матросов тревогу. Но никому не хочется верить, что случилось несчастье. — Вернется, — говорят на базе. — Конечно, вернется. Куда же ей деться? — На дне моря хватит места для всех наших лодок, — подает голос Зобов. К нему поворачиваются злые глаза. — Ты что говоришь? — Ничего. Только трусы вы большие. Боитесь правды, как плотва щуки. На него обрушивается команда: — Не квакай лягушкой! — Заткнись! — Двинуть его святым кулаком по окаянной шее, чтобы душой заговелся! Сразу замолчит… Но Зобова этим не испугаешь: мускулы у него железные, а кулаки — два молота. Встречаю на верхней палубе своего командира. — Что-то долго, ваше высокоблагородие, не возвращается она… Он знает, про что я говорю, и с напускным спокойствием отвечает: — В шхерах где-нибудь путается. За время войны уже не один раз так случалось. Наверно, скоро опять станет рядом с нами. Начальство распорядилось послать на розыски «Росомахи» две другие подводные лодки и миноносцы. Дни стоят погожие, ясные, но для меня они наливаются свинцовой тяжестью. Гроза приближается — я смутно сознаю это внутренним чутьем. Но какая? Живу и жду неизбежного. Разлад с Полиной углубляется. Я уже не сомневаюсь, что она любит другого — Мухобоева. И каждый раз, когда я возвращаюсь от нее на свое судно, решаю про себя: «Не пора ли бросить всю эту канитель? Ясно, что связался чад с дымом, и получился один угар…» И все-таки тянусь к Полине, как шмель к пахучему цветку. О нашем соперничестве узнали команды с «Мурены» и «Триглы». Разболтал Мухобоев. Ему захотелось, чтобы и другие знали о его победе. Некоторые из наших матросов подзуживают меня: — Неужели уступишь этой твари? Я отвечаю на это: — Да уступить я никому и ни в чем не уступлю. Понимаете? И в любой момент могу в морду дать, кто будет лезть ко мне с такими разговорами. Нашему отдыху пришел конец: «Мурена» подлечила свои раны и теперь спешно готовится в новый поход. В гавани, около гранитной стенки, где пришвартована лодка, громыхают ломовые подводы. Жадно лязгает цепью подъемный кран, а его длинная, как у жирафа, шея то и дело поворачивается. Натуживаются крепкие мускулы матросов, трещат под тяжестью спины. «Мурена» беспрерывно глотает грузы: снаряды, соляровое масло, смазочное масло, мины, ящики с консервами. Перед уходом она старается как можно туже набить свой железный желудок. Безоблачное небо обжигает зноем. Море плавится и кажется горячим. На матросах рабочее платье мокро от пота. Неожиданно хлестнула команда: — Смирно! А вслед за этим слышим старчески трескучий голос: — Здорово, морские орлы! Около сорока глоток дружно и привычно выбрасывают в воздух готовый ответ: — Здравия желаем, ваше гитество! Это явился к нам сам адмирал, начальник подводной дивизии. Он тучен — весом пудов на восемь. Сырое лицо с седыми бакенбардами расползлось в стороны. А над этим ворохом мяса и сала возвышается громаднейшая лысина, словно каменный мол над морем. Заочно матросы называет его «Гололобый». Офицеры и матросы поражены небывалым явлением: адмирал привел на подводную лодку свою дочь. Все смотрят на нее угрюмо, враждебно — быть теперь беде. Но что можно поделать? Гололобому все позволено — на золотых погонах его грозно чернеют орлы. Дочь, как только спустилась внутрь «Мурены», пришла в восторг: — Прелесть! Светло, как в театре. Папочка, да тут столько приборов разных, что можно запутаться! Я бы ни за что не разобралась. — Поэтому-то, Люсик, ты и не командир, — смеется Гололобый. — Папочка, а это что за машины? Отец говорит ей о дизель-моторах. — Нет, все здесь удивительно! Нечто фантастическое! У Люси звонкий голос, а с молодого лица радостно излучаются две спелые вишни, как два солнца. На тонкой фигуре белое прозрачное платье. Она кажется мне чайкой: спустилась на минуту в лодку, но сейчас же упорхнет в синий морской воздух. И уже не верится, что от такой радостной женщины может случиться несчастье. Я смотрю на нее и думаю: «Неужели Гололобый, напоминающий собою гиппопотама, — ее отец?» — Папочка! А где же перископ? Я хочу посмотреть в него. — А вот командир покажет тебе. Она поднимает ресницы и бросает на командира ласковый взгляд. — Пожалуйста! Я с удовольствием вам покажу. Гололобый продолжает осматривать лодку, всюду заглядывать. Вот здесь-то и случилась непредвиденная каверза. Не успел он войти в офицерскую кают-компанию, как на него набросился наш Лоцман. Это был командирский пес, лохматый, клыкастый, с голосом, точно у протодьякона — ревущий бас. Гололобый со страху побелел, как морская пена. Но тут же опомнился, в ярь вошел. Глаза стали красные, как у соленого сазана. Поднялся шум — всех святых уноси. — Это что за безобразие! На судне псарню завели!.. Но для Лоцмана что нищий в рваной одежде, что адмирал в золотых погонах — все равно: заслуг он не признает. Еще сильнее начинает лаять. В кают-компанию вбегает командир. Я впервые вижу его таким растерянным, обескураженным, чего не случалось с ним даже при встрече с неприятельским миноносцем. Он даже не пытается унять своего пса, заставить его замолчать. Гололобый обрушивается на командира, надрывается, синеть стал, как утопленник. — Это мерзость!.. Под суд отдам!.. Всех отдам!.. А Лоцман тоже не уступает — поднял шерсть и готов вцепиться в бедра его превосходительства. Нам и любопытно, кто кого перелает, и в то же время страх берет, чем все это кончится. Наконец Лоцмана уняли, но не унимается Гололобый. — Папочка! — обращается к нему дочь. — Папочка! Тебе же доктора запретили волноваться. — Да, да, это верно… Горячиться мне вредно. Но меня псина эта вывела из равновесия… Гололобый начинает затихать, а дальше и совсем обмяк. У него всегда так выходит: нашумит, нагрохочет, точно пьяный черт по пустым бочкам пройдется, и сразу затихает. В сущности, адмирал он безвредный, даже добрый в сравнении с другими. Приказывает выстроить нас на верхней палубе. Обходит фронт, шутит с каждым, улыбается. — Ты что, братец, женат? — спрашивает у одного матроса. — Так точно, ваше превосходительство. — А это хорошо, хорошо. Вернешься домой, а тут тебя женка ждет. Другой матрос оказался холостым. — Вот и отлично! — одобряет Гололобый. — Забот меньше, не будешь тосковать, не будешь беспокоиться, как там супруга поживает. Подходит к Зобову. — Ты что это, братец, серьезный такой, мрачный? — С детства это у меня, ваше превосходительство. — Что же случилось? — С полатей ночью в квашню упал. — Значит, ушибся? Зобов преспокойно сочиняет дальше: — Никак нет, ваше превосходительство, потому что я в самое тесто попал. И до утра там провалялся. С той поры и началось у меня это — скучище. Мать говорит, что мозги мои прокисли… Хохочет Гололобый, смеется дочь, улыбаются офицеры и команда. Становится весело. Доходит очередь до Залейкина. Веснушчатое лицо его строго-серьезное, как у монаха-отшельника, а глаза прыщут смехом. — Ты чем до службы занимался? — По медицинской части, ваше превосходительство. — Как по медицинской? — При университете в анатомическом театре работал вместе со студентами. — В качестве кого же? — А без всякого качества — просто сторожем служил. Подавал человеческие трупы, а убирал только куски от них… Гололобого от смеха даже в пот бросает. Он то и дело снимает фуражку и вытирает платком лысину. — Ты, значит, знаком с анатомией? — Так точно, я ее, можно сказать, всю на практике прошел, анатомию-то эту самую. — В таком случае скажи-ка, братец, почему это я толстый? Залейкин шевельнул бровями и отчеканил серьезно: — От ума, ваше превосходительство! — Это что же значит? — В голове ум не помещается — в живот перешел… — Хо-хо-хо! — грохочет Гололобый, точно ломовик по мостовой катит. — Молодец! Люблю находчивых матросов! Вот тебе за умный ответ… Дает Залейкину трехрублевую бумажку. А когда Гололобый удалился, мы еще долго смеялись, смеялись до слез. — Ой, батюшки! — жалуется боцман. — Я живот свой надорвал от смеха. Вот, лысый идол, начудил… — Что вы, братва, все лысый да лысый! — вступается Залейкин. — А я доложу на этот счет совсем другое… — А ну, удумай что-нибудь! — Вот козлы и ослы никогда не лысеют, а какой толк в них! Могут они, скажем, академию кончить и дослужиться до его превосходительства? И опять смех среди команды. А когда заговорили об адмиральской дочери, все стали злыми: пребывание на подводной лодке женщины нам даром не пройдет. По гавани с коммерческих и военных судов разноголосо прозвучала медь отбиваемых склянок. Через полчаса мне предстоит смена. А пока что я с винтовкою в руках стою на верхней палубе «Мурены». Солнце точно играет в прятки: то спрячется за облако, то опять обольет светом. Легкий ветер скользит по морю, словно пыль с него сдувает. Однако чувствуется, что погода начинает свежеть. Чайки нервничают: снежными комьями нижут воздух и беспокойно кричат. Ночью должна разыграться буря. Я смотрю на морской простор, откуда доносится до меня угрожающий гул пропеллеров. Это парят наши гидропланы. Как они похожи на альбатросов! Некоторые спустятся на сизую поверхность моря, проплывут немного и снова взмоют в вечернее небо. С высоты виднее, не крадется ли где-нибудь в недрах моря неприятельская субмарина. Один из гидропланов, это чудо из чудес человеческого разума, вонзился в облако и скрылся за его пределами. Что ему там нужно? В гавани, недалеко от нас, дымит одной трубой их матка — «София». Для гидропланов она является такой же базой, как наш «Амур» для подводных лодок. Куда-то уходит, огибая мол, «Мудрец». Это — двойное судно, похожее издали на железный мост с двумя быками. На нем имеются подводные краны мощной силы. Оно появилось на божий свет только во время войны и приспособлено исключительно для того, чтобы спасать погибшие подводные лодки. «Мудрец» выходит на большой рейд и продолжает свой путь дальше. Я провожаю его глазами, а в голове возникает тоскливая догадка, что где-то в море произошло несчастье. — Слышишь, что ли, Власов? Или оглох? Поворачиваюсь на зов: с набережной кричит мне наш рулевой Мазурин. Из-под коричневых усов расползается такая довольная улыбка, точно его сразу произвели в адмиральский чин. — В чем дело? — Носатый-то ведь повел ее, твою кралю. Вон туда пошел, за город… — Убирайся к черту! Он еще что-то говорил, но я уже больше ничего не слышал. Помутилось сознание. Я не помню, как сменился с поста. Мне никуда не хотелось идти, но что-то толкало меня за город, как парус ветром. Берег оказался безлюдным. Закат грозно нахмурил огненные брови. Из-под них упрямо смотрел на меня воспаленный зрачок солнца. Медленно опустились багряные ресницы. Будет дело! В воздухе послышался гул. Пой, ветер, пой панихиду! Прибою захотелось подшутить: разостлал передо мною ковер из белой пены, но тут же отпрянул назад. Неужели я такой страшный? Но где же, где эта счастливая пара? Мне хочется посмотреть им в глаза. Начинается бугристое место. Впереди что-то мелькнуло. Ускоряю шаги. Так и есть: идут под руку. Полина первая заметила меня. Метнулась в сторону, точно Мухобоев оттолкнул ее. Он тоже оглядывается… Сближаемся. Они останавливаются и ждут. Хочу быть спокойным, как индусский идол. Злобу свою сдерживаю, как цепную собаку. Полина не смотрит на меня, стоит с понурой головой, словно в ожидании приговора. Ветер раздувает ее юбку, играет локонами. Мухобоев первый заговаривает со мною: — А, Семен Николаевич! Куда это ты так торопишься? — Не дальше этого места. — Разве что забыл здесь? — Ничего, кроме подлости! — Вот как!.. Разговор обрывается. Только сверлим друг друга глазами. Слышно, как под отвесным берегом рокочет прибой. Молчание наше становится тягостным. Мухобоев и на этот раз заговаривает первым: — Что это ты смотришь на меня, как черт на архимандрита? — Потому что я не просвирня, чтобы взирать на твою вывеску с умилением. А ты не только не архимандрит, но я и за человека-то тебя не считаю. Мы оба задыхаемся от волнения. — А кто же, по-твоему, я? — Рвота поганая!.. — А, так!.. Я почему-то снял свою старую, истрепанную фуражку и аккуратно положил ее на траву, точно это была корона с драгоценными камнями. А когда сделал это, сам удивился; быть может, удивил и своего противника. — Мои кулаки давно соскучились по твоей морде! Мы с ревом столкнулись, как два разъяренных тигра. Обрушиваем друг на друга кулаки. Головы стали таранами. Падаем, поднимаемся — и снова нападаем. Пущены в дело пинки. Схватываемся за горло, рвем мясо, мячом катаемся по земле. Трещат кости, лица в крови. Нашу хриплую ругань пронизывает женский голос: — Что вы делаете? Перестаньте! Ради бога, перестаньте! Господи, они убьют друг друга! Но присутствие третьей, ее отчаяние, вопли только подхлестывают нас. Мы озлобляемся еще больше. Меня пламенем обжигает желание столкнуть противника в море. Но и у него, видимо, та же мысль. Ползаем по земле и все ближе придвигаемся к обрыву. На самом краю его задержались. Схватились — и не можем отцепиться. Под ногами, внизу, на большой глубине, клокочет пена. В уши бьют истерические вопли женщины. Перед глазами, совсем близко, страшное лицо — в крови, с оскаленными зубами. Я со всей силой рванул своего противника в сторону моря. Но он не отпустил меня. Вдруг земля дернулась из-под ног, как бумажный лист из-под стакана. На глаза надвинулось черное покрывало. Казалось, будем проваливаться в пучину без конца. В горле будто кусок соли застрял, забил дыхание. Я поперхнулся. И сами собою разжались объятия. А когда вынырнули, то случилось нечто странное: мы поплыли в разные стороны. Долго болтался в соленой воде, оглушаемый волнами, пока не выбрался на отлогий берег. Кругом ни одного человеческого голоса. Шагаю торопливо. И не хочу уже больше встречаться ни с Полиной, ни с Мухобоевым. На базе, ложась спать, я почувствовал головную боль, и меня сильно лихорадило. Всю ночь мучили нелепые видения… …Морское дно. Зеленый свет. Когда мы кончим драку с Мухобоевым? Наплевать! Вечно будем рвать друг друга, пока не сдохнем. А вокруг нас мечется Полина, голая, с распущенными волосами. Нет, это не волосы, а водоросли спускаются с головы. Почему-то сладострастно взвизгивает. Все морские чудовища здесь: лангусты, морские коровы, змеи, скаты, морские архиереи, акулы. Какой только твари здесь нет! Обступили нас, смотрят неподвижными глазами. Я оторвал Мухобоеву нижнюю челюсть. Красной тряпкой болтается у него язык и не может слова сказать. Мухобоев содрал с моего лица кожу. Полина восторженно взвизгивает: «Ах, как это мило!» И еще пуще извивается. Вокруг нас хохот. Потом рев этой поганой оравы: «Довольно!» «Надоело!» «Ничего нового!» «Видали мы это и среди своей братии!» А зубастая акула, вращая глазами, предлагает: «Пусть она ни тому, ни другому не достанется…» Все набрасываются на Полину, хватают ее за ноги. Мы отталкиваемся друг от друга, смотрим в ужасе. Один момент — и наша любимая разорвана на две половины. С гулом и ревом удаляются все чудовища. А нам осталось от Полины только сердце. Оно бьется и содрогается, раскаленное, как уголь. Мы оба одновременно подхватываем его. И вдруг — что это значит? Это уже не сердце, а спрут. Два щупальца обхватывают Мухобоева, а шесть — меня. Это я точно вижу. Вся моя грудь стянута, как ремнями. Я задыхаюсь. Это и есть любовь? Я собрал последние силы, рванулся. Удар по темени. Все исчезло. Я ползаю на коленях. В голове боль. Передо мною знакомая стена с круглыми отверстиями, похожими на мутные зрачки. В полусумраке не сразу соображаю, что это железный борт нашей базы. Горит одна лампочка. На рундуках в один ряд валяются подводники. Всхрапывают, посвистывают носами. За бортом зашипело — это травят пар. Монотонно гудит вентиль. Кто-то придушенно стонет. Один матрос вскакивает как очумелый и орет во все горло: — Кормовая цистерна лопнула! Разбуженные люди ворчат: — Дьявол комолый! Чего булгачит народ? Чтоб его мочевой пузырь лопнул! Поворочались подводники — прочистили горло руганью, и снова послышался храп. Что стало с Полиной? Неужели погибла в море? Я не мог больше заснуть. В больной голове муть. Поднялся и вышел на верхнюю палубу. Рассветает. На мостике базы — вахтенный начальник и сигнальщики. Через бинокли и подзорные трубы смотрят за морем, за каждым движением судов, чтобы отметить все это в вахтенном журнале. Около борта «Амура» — две подводные лодки. На них тоже вахтенные матросы с винтовками. Море и небо в смятении. Вода — в горбатой зыби, в кипящей пене. Низко ползут тучи, а с них, мотаясь, свисают трепаные лохмотья. Глухим гулом наполнен мглистый воздух. Горизонт сузился, мир кажется тесным. И только на востоке виден провал. Он весь красный, зияющий, с раскаленными краями рваных туч. А дальше, за этой брешью, развертывается бесконечное пространство, пронизанное заревом утра. Туда темно-бурой громадой несется броненосец, весь закованный в стальные латы, потрясающий веером порозовевшего дыма. Слева от него дымятся тучи, похожие на вулканы. Ждешь — сейчас потрясут воздух сокрушительные взрывы. Справа, на кроваво-лиловых пластах облаков, вырисовывается человеческое лицо, пухнет, оскаливается, словно от прилива злобы. Еще минута — оно исчезает в огне. Световым половодьем разливается утро, ширится, гонит последние ночные тени. Взмывают и дыбятся красногривые волны. А корабль все продолжает свой путь к востоку, неуклонно мчится на всех парах в красный провал прошибленного неба. Что ждет его там, в этом огненном море? Тихая пристань с цветущими берегами или шторм с подводными скалами? По глазам хлестнули золотые струи поднявшегося солнца. Еще так недавно мы провожали «Росомаху» в дальний поход. Сорок с лишком человек махали нам фуражками, махали и мы им с берега. Улыбались друг другу. А теперь — мы никогда уже больше не увидим своих товарищей. Вернулись с поисков миноносцы и подводные лодки. Обшарили все море, заходили на многие острова, расспрашивали рыбаков, обращались по радио ко всем сторожевым постам. «Росомаха» исчезла. Нет сомнения, что она погибла. Это известие надвинулось на базу, как злая чума. В открытые иллюминаторы смотрит утреннее солнце, но не разогнать ему хмури с матросских лиц. Высказываются разные предположения: — В подводных камнях заклинилась. — Нет, скорее всего, в заградительные сети попала. — А может, на мину налетела. И никто не может раскрыть тайны. Ее навсегда унесли на дно моря те, кто остался на «Росомахе». Вернее другое: — Уж больно отчаянный командир. — Да, командир бедовый был. — Он всегда, как шутоломный, лез куда зря. Комендор с другой лодки сообщает: — Это у него с горя. Жадно поворачиваются лица к комендору. — С какого же горя? — Дома у него неладно было. — А что? — Наш один моторист рассказывал, будто жена командира закрутила любовь с каким-то инженером. — А моторист-то ваш откуда об этом знает? — Как же ему не знать, раз он сам путается с горничной Ракитникова. Ругают женщин, проклинают войну. Неугомонный Залейкин острит надо мною: — Посмотрите-ка, братцы, нашему Власову кто-то поставил отличительные фонари под глазами. Сейчас же начали и другие шутить. Рассказывают анекдоты, вспоминают разные смешные случаи, изощряются в остроумии, чтобы вызвать хохот. Вообще мы очень много смеемся. Я понимаю, насколько необходим для нас смех: он является противоядием от сумасшествия, как известная прививка от чумы. Вся жилая палуба охвачена гомоном, веселым шумом. Но это только внешне — чувство обреченности не покидает нас. Гибель «Росомахи» — не первый и не последний случай. Такой же участи может подвергнуться и наша лодка. Поэтому мы как бы находимся на положении подсудимых. Перед нами невидимым призраком стоит грозная судьба. Для подводников у нее нет половинчатых решений: она или оправдает, или превратит в ничто. После обеда выхожу прогуляться по набережной. Стоит небольшая кучка женщин и детей. Все те же знакомые лица, что в прошлый раз вместе с нами провожали «Росомаху». Воспаленные глаза устремлены в светлую даль. Все ждут дорогих людей и часто сморкаются в белые платочки. А водная равнина — вся в голубом шелке, в золотом блеске. Соперничает своим нарядом с лучистым небом. Мне хочется крикнуть морю: «Не будь подлым! Скажи этим женщинам, чтобы шли домой!» И мне кажется, что по водной глади не солнце рассыпало свои искры. Нет! То горят слезы погибших моряков. Мальчик в матросском костюме, сын командира, семилетний Ракитников, обращается к стройной и красивой шатенке: — Мама! Смотри! Судно плывет. Это ведь папа возвращается, не правда ли? Показывает ручонкой в лучезарную даль, туда, где из-за горизонта вырисовывается силуэт дозорного миноносца. — Да, да, милый, это… это, наверное, папа. Мать давится слезами, жмется, точно тесно ей в туго затянутом черном платье. Мальчик захлопал в ладоши, восторгается: — Вот хорошо! Папа опять будет рассказывать мне о своих приключениях… Мать не выдерживает, и стоном прорываются ее муки: — Боже мой! Боже мой!.. Я смотрю на нее и думаю: неужели она, эта рыдающая теперь женщина, является косвенной виновницей гибели «Росомахи»? Я отхожу в сторону. Я знаю, что еще долго эти люди будут приходить на берег, будут много-много раз смотреть на море и ждать от него ответа. Ничего им не скажет море. Будет ласково сиять или мрачно бурлить, но правды от него не узнают. Только буря знает о том, где могила их близких, только она одна будет петь над ними свои погребальные песни. В носовом отделении «Мурены» никого нет, кроме меня. Зачем я пришел сюда? Не знаю. Последние события потрясли меня, и я нигде не найду себе места. Сижу один на рундуках. На верхней палубе прохаживается часовой, и под звуки его шагов я с горечью думаю: «Что за нелепость творится на земле? Народы разделились на два враждебных лагеря. Бьют и режут друг друга, превращают в развалины города и села, топчут поля, уничтожают богатства, созданные с таким трудом. Этот мировой разбой не только оправдывается, но всячески поощряется человеческими законами. Мало того, в это кровавое преступление притягивают и самого бога. И та и другая из воюющих сторон обращается к нему с молитвами, с просьбой о помощи. Стараются задобрить его — жгут перед ним свечи, курят фимиам, жертвуют деньги, льстят словами, рабски бьют челом. Чем такой бог отличается от бессовестного чиновника, промышляющего взятками? Кто больше даст, за того он и будет стоять. А если творец жизни иной, то почему он не возмутится против такой извращенности людей? Почему он не зарычит всеми громами, чтобы от страшного гнева его содрогнулась вся земля?» Молчит небо, опустошенное войной, молчит. И не я один, а миллионы людей уже отвернулись от него и крепко задумались… Я вздрогнул: в гавани жалобно завыла сирена, точно собака, защемленная подворотней. В носовое отделение «Мурены» вошел Зобов. — Вот хорошо, что я застал тебя одного. Мне нужно поговорить с тобой. — Ладно. — Вот что, Власов, брось за юбками волочиться. — А что? — Время теперь не такое. Видишь, как гибнут люди? Погибнем и мы. Во имя чего? — Да, дорогой друг, вижу, все вижу. Вся земля размывается дождями слез и крови. Но что можем мы с тобой сделать? Зобов склонил ко мне лобастое лицо, мускулистый и упрямый, как буйвол. В стальном блеске серых глаз отразилась несокрушимая воля. — Вся сила в народе. А народ ощетинился. По всей стране несется ропот. Значит, наступила пора, когда нужно готовиться… — К чему готовиться? — К расплате. — С кем? — С теми барышниками, что торгуют человеческой кровью. — А дальше что? Зобов начал развивать свои мысли. Я давно догадывался, что у него есть какие-то замыслы. Оказывается, он только небо хочет оставить в покое, да и то лишь на время, а на земле думает перевернуть вверх торманом все порядки. Обещался познакомить меня со своими товарищами. — Ты нам нужен будешь. — Хорошо, Зобов, я согласен. Я понял, куда должен направить свои силы. Стреноженный народ теряет смирение. Рвутся вековые путы. А гнев почти всей страны — это сокрушительный удар девятого вала. Уже чувствуется содрогание людского моря, глухой ропот грозных бурь. Быть может, я вдребезги разобьюсь о назревающие события, выплесну свою горячую кровь на мостовую. Все равно — мой курс обозначился ясно. За спиной вырастают крылья. …Тихо надвигается вечер, окутывает город в теплый сумрак. Зачем я иду к Полине? Я сам не знаю. И только дорогой твердо решаю, что скажу ей по-матросски: «Отдай концы нашей любви!» Больше ни слова не прибавлю. Повернусь и уйду. Но другое приготовила для меня судьба: знакомая комната пуста, на дверях висит маленький зеленый замок. А хозяйка, низенькая и пучеглазая женщина, со злостью поясняет мне: — Я сколько ей говорила, чтобы не связывалась с вашим братом. Нет, не послушалась. Вот и дошла до своей точки… — Что случилось? Хозяйка одну руку держит фертом, а другой размахивает, точно гвозди вбивает мне в голову. — А то и случилось, что должно было случиться. Третьего дня на рассвете взяла да и хватила уксусной эссенции. Увезли в больницу. Будет ли жива — это еще неизвестно. А тут вот теперь таскайся на допросы. Хоть бы, дура она этакая, записку оставила, что сама, мол, кончаю жизнь. А то ведь ничего! И словами ничего не может объяснить, потому что всю пасть сожгла. Вот ведь через вас, разбойников, какой грех бывает!.. Больше ко мне на квартиру чтобы ни шагу! Ишь морду-то как испохабили! Тоже, видать, хорош, пес бесхвостый… Я быстро шагаю по улице, а в голову лезет нелепость. Мне почему-то кажется, что я непременно встречу адмирала Гололобого и не сумею вовремя встать перед ним во фронт. Это меня очень беспокоит. Зорко всматриваюсь в офицерские лица, чтобы не пропустить нужного момента. Я не пошел на базу, а неожиданно для самого себя свернул к Чертовой Свахе. В подвальном помещении закрыты окна и ставни. Душно. Пахнет прокисшим бельем. В чаду табачного дыма, словно ночные заговорщики, сидят матросы и женщины. Большинство из матросов — наша команда. — А, и Власов пришел! — обращается ко мне Зобов. — Да, пришел. — Хорошо сделал. Присоединяйся к нашей компании. Я впервые вижу его таким пьяным. Мы оглушаем себя денатуратом и очищенной политурой. С нами угощаются и женщины. Около одной из них, скучной, как великопостный звон, увивается Залейкин. На все его выходки она только лениво улыбается. Тут же и Чертова Сваха, бывшая жена боцмана, а теперь вдова, сводница и пройдоха, каких мало на свете. Она управляет всей компанией, как командир экипажем. Мясистое, безбровое лицо ее покраснело, словно выкрашено суриком. Пара маленьких глаз провалилась в жир и беспомощно ворочается, чтобы выбраться наружу. На голых руках, вокруг серебряных браслетов, образовались толстые складки осалившегося мяса. — Пейте, морские соколики! Водочка первый сорт! Крепче царской. А я еще закусочки прибавлю. Чертова Сваха медленно уплывает за перегородку, показывая нам зад, широкий и тупой, как корма чухонской лайбы. — Портовая шельма! — шепчет ей вслед матрос с другой лодки. Навстречу Чертовой Свахе из дальних комнат выходит наш Камбузный Тюлень. Его сопровождает девица, худая, с желтым, как оберточная бумага, лицом. — Фу ты ну ты! Диво какое — и Власов здесь! Сегодня все прут к Чертовой Свахе, точно корабли в гавань. А что это, брат, сидишь ты с таким видом, ровно укусить кого хочешь? — Ничего. — Ничего, а морду в ижицу свело! — Зато твою на казенных харчах раздуло — хоть на салазках катайся. Чертова Сваха приносит тарелку огурцов: — Кушайте, соколики! Сегодня только с грядки. Залейкин вскидывает на нее озорные глаза. — Эх, Лукерья Ивановна! По видимости вашей — вам бы только адмиральшей быть. Боюсь смотреть на вас: а ну да свихнусь от любви… — А что ж? В сорок два годка — баба еще ягодка. — Осенняя, кислая, — вставляет кто-то. Зобов обводит всех мутными, как слюда, глазами. — Узнал я от старшего офицера: завтра на испытание идем, а на следующий день, вероятно, в поход отправимся. Конец нашему веселью. Опять начнутся мытарства для грешных душ. Поэтому кутнем сегодня, братва!.. — Кутнем! — отзываются другие. — Раздуем кадило, чтобы всем чертям жарко стало! — весело бросает Залейкин. Я пью всякую дрянь, много пью, но не могу заглушить своей тоски и позабыть Полину. Зобов мрачно бормочет: — Земля сорвалась со своей орбиты. Мир потрясен. Народы ополоумели. Льются реки крови. Куда примчимся мы на своей планете? — Брось ты про планету! — просит кок. — Молчи, Камбузный Тюлень! Ты два года за границей плавал, да? — Ну и что же? — Оказывается, там все продают, кроме ума, — вернулся дураком. — Не дашь ли мне взаймы своего ума? А то сковородки нечем подмазывать. — Э, да что с тобой толковать! Ты еще сер, как штаны пожарного… Чертова Сваха рассказывает конопатому матросу: — Покойник-то мой, боцман, не к ночи будь помянут, души во мне не чаял. Бывало, как вернется из плавания, так что же ты думаешь? До того ярь его обуяет, что при виде меня прямо сатанеет. Ласкать начнет — все мои ребрушки трещат… Она говорит мягко и плавно, точно катится на велосипеде по ровному асфальту. Рука ее лежит на коленях кавалера, и я вижу, как его лихорадит. Залейкин оставил свою подругу и теперь пристает к Чертовой Свахе. — Лукерья Ивановна! Благодетельница всех странствующих, путешествующих и ныряющих! Разрешите на гармошке сыграть да спеть что-нибудь. Не могу жить без музыки… — Право руля! — командует она решительно. — Мне еще не надоело на воле жить. Хочешь, чтобы архангелы сюда заглянули? Залейкин ругается. Потом забирает свою двухрядку и уходит на улицу. Разгул усиливается. Я не помню, какая из девиц на этот раз была моею женой. …Тихое утро. Небо — голубая бездна. Море — отполированный хрусталь. Неподвижный воздух накаляется зноем. «Мурена» идет ровно, послушно, огибает суда. Выходим за каменный мол. Начинается поле минного заграждения. Приходится идти по фарватеру и постоянно поворачивать то вправо, то влево. На рубке стоят офицеры. Командир, как всегда, серьезен и сосредоточен. Старший офицер Голубев улыбается утреннему солнцу. Минный офицер почему-то оглядывается на берег. Кругом столько света и блеска, а в измученной душе моей глухая полночь. Я стою на верхней палубе и не слушаю, о чем говорят другие матросы. Одна мысль занимает меня — мысль о Полине. Как это случилось, почему она решила отравиться? Не могу найти успокаивающего ответа. «Мурена» острым форштевнем разворачивает хрусталь и все дальше уходит от гавани. Начинаем приготовляться к погружению — задраиваются люки. Я спустился внутрь лодки. Пахнет жареным луком. Это Камбузный Тюлень что-то готовит на своей электрической плите. После вчерашней пирушки он распух, точно от водянки, глаза кровью налиты. — Как дела? — Дела как сажа бела, и сам чист как трубочист. Башка трещит, точно в ней дизеля поставлены. А опохмелиться нечем. Камбузный Тюлень вдруг завернул художественно-забористую ругань. Оказалось, что он по ошибке бросил перец в компот. Засуетился, схватил кастрюлю, но тут же столкнул на пол жаровню. — Уйди, пока не огрел чем-нибудь по башке! — кричит на меня и еще пуще ругается. Матросы смеются. Прохожу за непроницаемую перегородку, в свое носовое отделение. Зобов мрачен и часто глотает воду. Залейкин стоит перед зеркалом и той же щеткой, которой он чистит сапоги, приглаживает маленькие усики и прямой пробор на голове. Поучает команду: — Если хочешь иметь хорошую жену, то выбирай ее не в хороводе, а в огороде. Смех других меня только раздражает. Гул и стук дизелей точно оборвался. Лодка движется при помощи электромоторов. Балласт принят частично. Идем в позиционном положении, имея самую малую плавучесть. В тишине слышен сердитый шепот: — Анафема! Людей хочешь чадом отравить!.. Я догадываюсь, что это кто-то обрушивается на кока. И опять тихо, как в пустом храме. Только из машинного отделения доносится дрожащий ритм моторов. Лодка, герметически закупоренная, продолжает свой путь. По переговорной трубе долетает до нас распоряжение увеличить балласт концевых цистерн. Засвистел воздух, яростно захрипела цистерна, глотая соленую воду. А вслед за этим в лодку ворвался другой шум — шум грохочущего потока. С ним смешался крик, вой людей. Ничего нельзя разобрать. В носовое отделение, за непроницаемую перегородку, врывается несколько матросов и старший офицер. Мокрые все, с искаженными лицами. Торопливо задраивают за собой железную дверь, точно от напавших разбойников. А за нею раздаются выстрелы. Кто кого бьет? Почему? Я застыл на месте, раздавленный катастрофой. У других втянутые в плечи головы, точно в ожидании неизбежного удара. Чувствую, как уходит из-под ног палуба. Это «Мурена» опускается в бездну. Все быстрее и быстрее. Проваливается в пучину, словно брошенный кусок железа. Я набрал полную грудь воздуха и не дышу. А вода продолжает врываться внутрь лодки, грохочет и рычит, как водопад мощной реки. Увеличивается тяжесть нашего суденышка. И сам я будто наливаюсь свинцом. Ноги прилипли к палубе — не сдвинуть их. Ах, скорее бы прекратился этот оглушительный рев потока. Я ничего не могу сообразить. Мне кажется, что гибнет мир, с треском и гулом проваливается куда-то земля… Толчок под ногами. Лодка на дне моря. А через несколько минут в носовом отделении водворяется могильная тишина. Вопросительно смотрим друг на друга безумными глазами. — Ничего, ничего… Не волнуйтесь… Сейчас разберемся, в чем дело… Старший офицер старается успокоить нас, а у самого прыгают посиневшие губы. Светло горят электрические лампочки, словно ничего не произошло. Это дает возможность хоть немного прийти в себя. — Как это все случилось? Кто знает? — Я, ваше благородие! — торопливо отзывается комендор Сорокин, словно от его сообщения зависит спасение лодки. — Это все Камбузный Тюлень натворил. Он жирный соус пролил на плиту. Угар пошел. Кто-то начал ругаться. Тюлень испугался, что ему от командира попадет. Взял да и открыл самолично люк над камбузом. Он, верно, думал, что лодка не скоро начнет погружаться, успеет, значит, выпустить угар. — А я видел, как минный офицер на месте уложил его, — поясняет другой. — Там друг друга расстреливали и сами себя… Посмотрели на глубомер — девяносто восемь футов. Над нами целая гора воды. Сидим крепко в проклятой западне. За перегородкой — тридцать с лишним трупов наших товарищей. Очередь за нами. Нас десять человек, приговоренных к смертной казни. Железная перегородка не выдерживает тяжести напирающей воды — выгибается в нашу сторону, вздувается парусом. В перекосившихся дверях появляются щели, дают течь. Никакими мерами нельзя остановить ее. Это мстит море. Оно изменнически и подло просачивается в носовое отделение, чтобы задушить нас — задушить податливой массой, мягкими лапами, медленно, с холодным равнодушием. — Как же теперь быть, ваше благородие? — спрашивают старшего офицера. — Значит, конец нам? — Не нужно отчаиваться. Подождите. Что-нибудь сообразим… Кто-то вспомнил Гололобого. Нет, не кок, а он виноват. Зачем он женщину привел на «Мурену»? Его кроют не только матросы, но и старший офицер. А комендор Сорокин, всегда желчный и вспыльчивый, потрясает кулаками и кричит: — Будь Гололобый здесь, мы бы из его брюха выпустили воздух… Зобов сурово обращается к старшему офицеру: — За что гибнем? — Братцы! Я сам — только пешка в этой дьявольской игре. Не время об этом рассуждать. Давайте лучше подумаем, как спастись… Море напирает на нас. Переборка трещит по швам. Сейчас будем смяты, раздавлены, превращены в ничто. Матрос Митрошкин зарыдал. — Замолчи! — кричит на него старший офицер. — Ты не девчонка, чтобы слезы распускать. Будь матросом до конца… Митрошкин вытягивается и моргает слезящимися глазами. Голубев окончательно оправился. Все смотрели на него. Он опытный подводник и знает лучше, чем кто-либо из нас, что нужно предпринять. — Прежде всего, братцы, нужно дать знак наверх, в каком положении мы находимся. А сделать это можно очень просто: отнимем от мины зарядник и выкачаем из него воздух; затем вложим в нее записку. Если такую мину выбросить через аппарат, то она сейчас же всплывет. Здесь постоянно ходят суда. Кто-нибудь непременно заметит ее. — Верно, ваше благородие, правильно… Далеким маяком загорелась надежда. Через несколько минут все было готово. Мина шмыгнула из аппарата, понесла весть в отрезанный для нас мир — весть из могилы. И хотя вода прибывает, начинает заливать палубу, но на душе становится легче, точно чьи-то невидимые когти, что держали нас в тисках, ослабевают, разжимаются. Растет смутная надежда, что мы можем еще спастись. Об этом между нами идет разговор. За нашими маневрами, безусловно, следили с мостиков всех кораблей. А наше длительное исчезновение с поверхности моря вызовет подозрение на базе. Там сразу догадаются, в чем дело, и вышлют суда на розыски. Поймают мину, прочтут записку. Сейчас же будут пущены в ход все средства, чтобы извлечь нас со дна моря: водолазы, спасательное судно. И снова солнце глянет нам в лицо. Залейкин вдруг что-то вспомнил: срывается с места и лезет под рундуки. С поспешностью выхватывает футляр с двухрядкой. Гармоника, радость его и гордость, оказалась подмоченной. Он ругается матерно. — Хорошо, что мандолину повесил над головою, а то бы и этой конец! Залейкина хоть к черту на рога посади, он все равно не уймется и будет петь песни. Из нашего кубрика можно выбраться только двумя путями: или через носовой люк, или через минный аппарат, как когда-то спасся лейтенант Ракитников. Обсуждаем этот вопрос. Выводы у нас получаются очень печальные. Чтобы выбросить человека из минного аппарата, нужно страшному давлению воды противопоставить еще большее давление воздуха. А это означает неминуемую гибель. Поднимаем головы и жадно смотрим на носовой люк. Как его открыть? А потом — такая тяжесть над нами! С остервенением хлынет море внутрь лодки, разорвет наши легкие, прежде чем мы выберемся отсюда. При одной мысли об этом мутится разум. Решено твердо ждать помощи извне. Старший офицер приносит из своей каюты три бутылки хорошего коньяку. — В поход себе приготовил. Люблю хватить в критические минуты. — Благодетель вы наш!.. — радостно взвизгивает Залейкин. — Ведь это теперь для нас вроде причастия… Только Митрошкин отказался от своей порции. Разделили коньяк на девять человек и выпили залпом, чтобы лучше ударило в голову. Жаль, что нельзя добраться до казенной водки — она осталась за перегородкой. — Эх, повеселимся напоследок! — говорит Залейкин и достает свою мандолину. Зазвенели струны, рассыпали веселые звуки. Подхватывает веселый тенор: У моей у милочки Глазки, как у рыбочки. Оживают лица, загораются глаза. Вода на палубе — выше колен. Неважно! Я чувствую, что и во мне просыпается какая-то удаль. Пусть появится теперь смерть. Я плюну ей в костлявую морду и скажу: — А теперь души всех! Мы забрались на рундуки и сбились в одну кучу. Только один Митрошкин держится в стороне. Он украдкой крестится и что-то шепчет. Над ним издевается Зобов: — Брось, слышь ты, эту канитель. Ты только подумай — до поверхности моря далеко, а до неба еще дальше. Не услышит тебя твой бог, хотя бы ты завыл белугой… — Оставьте его в покое, — советует офицер. Мандолина сменяется граммофоном. Под звуки рояля баритон напевает знакомые слова: Обойми, поцелуй, Приголубь, приласкай… Все слушают эту песню угрюмо. Она звучит для нас какой-то насмешкой. Там, наверху, в живом мире, лучистое небо разливает радость. Всюду блеск и трепет жизни. Может быть, в этот момент кто-нибудь смотрит с берега на море, любуется игрою красок и грезит о любви и счастье. И не подозревает, что под голубою поверхностью вод, под струящимся золотом, на глубоком дне в тяжких муках корчатся люди. Вода продолжает прибывать. Залитые ею аккумуляторы перестают работать. Электрическое освещение постепенно слабеет, свет гаснет. Воздух плотнеет, становится тяжким. Мы ждем не горячих поцелуев возлюбленной, а холодных объятий смерти. — К черту эту пластинку! — кричит старший офицер. — Поставьте что-нибудь повеселее! Завертелась новая пластинка. Женщина цинично поет про шофера-самца. Эта похабщина вызывает хохот… Прошло несколько часов мучительного ожидания. Электричество погасло. Пустили в ход юнгеровский аккумулятор. Это небольшой ручной фонарь. Свет от него слабый, как от маленькой свечки. Кругом полусумрак. Вода дошла до высоты рундуков и остановилась. Давление на непроницаемую перегородку с той и другой стороны уравновесилось. Но воздух начал портиться и настолько уплотнился, что больно стало ушам. То и дело поднимаем головы и жадно, как звери на добычу, устремляем взгляды на носовой люк. Спорим, горячимся. Зобов доказывает, что этим выходом нужно воспользоваться немедленно, пока мы не истратили своих сил. — Мы, как птицы из клетки, вылетим отсюда вместе с воздушным пузырем. Только бы люк открыть. Его поддерживает комендор Сорокин, страдающий легкими. Другие возражают: — Может, вылетим, а только куда прилетим? К черту в лапы? — Лучше подождем. Больше всех настаивает на этом старший офицер. — Стойте! Тише! — кричит электрик Сидоров. Голова его запрокинута, а правая рука поднята вверх. Напрягаем слух. Где-то и что-то гудит. Все ближе и ближе. Над головою различаем шум бурлящих винтов. Ясно, что проходит какое-то большое судно. Взрыв радости и надежды выливается в крики: — Нас ищут! — Сейчас выручат! — Спасены! Старший офицер поворачивается к Зобову и заявляет: — Я прав оказался. Погода тихая. Мина с запиской не должна далеко уплыть. Нас скоро найдут… Зобов отвечает на это: — Да не скоро выручат… Спустя несколько минут опять раздается гул винтов. Еще больше утверждаемся в мысли, что теперь будем спасены. Даже Зобов как будто начинает верить в это. Он запрокинул голову и смотрит на носовой люк. Кулаки его, величиною в детскую голову, крепко сжаты, здоровые зубы оскалены. Рычит разъяренным львом: — Эх, вырваться бы отсюда! Только бы вырваться! Я знаю грандиозные замыслы Зобова, понимаю его. Пламенем гнева загорелась грудь. Я откликаюсь: — Дружба! Мне с тобой по пути — одним курсом… В лодке не действует ни один прибор, ни один механизм. Все части ее давно похолодели. «Мурена» стала трупом. От соединения соленой воды с батарейной кислотою выделяется ядовитый хлор. Ощущается неприятное царапанье в горле, щекотание в ноздрях. Но мы упорно ждем спасения. В жутком полусумраке, издерганные, подбадриваем себя разговорами, шутками. Больше всех в этом отношении отличается Залейкин. — Эх, братва! Уж вот до чего жаль мне свою женку! — До сих пор ты как будто холостым считался, а? — спрашивают Залейкина. — Это я наводил тень на ясный день. Иначе перед любовницами разоблачили бы. А на самом деле я давно обручен. Да и бабенка же у меня, доложу я вам! Надставить бы ей хоть на один вершочек нос, была бы первая красавица на всей земле. Люблю я ее, как дождь свинью. Она тоже меня любит, как кошка горчицу. Словом, только в раю такую пару можно найти. И жизнь у нас проходила, можно сказать, только в одних радостях. — Как же это ты наладил? Залейкин, как всегда в таких случаях, рассказывает и не улыбнется. — Очень просто. Один день я запущу в нее поленом и не попаду — она радуется. На другой день жена ахнет в меня горшком и не попадет — я радуюсь. Каждый день была у нас только радость. Вот! Судорожным хохотом мы заглушаем свою тревогу, смертельный страх. Я думаю, что если существует бог, то он, наверное, улыбнулся, когда зачат был Залейкин. Не успели затихнуть от смеха, как от носа послышался испуганный шепот: — Тише, братцы! Слышите! Старший офицер поднимает фонарь. В стороне от нас, к носу, в полутьме маячит согнутая человеческая фигура. Это ползет к нам по рундукам Митрошкин. Он останавливается и показывает рукой к корме. — Слышите? Царапают ногтями… Шепчутся… Живы они, живы… — Кто живы? — мрачно спрашивает Зобов. — Наши… Просят, чтобы пустили их в носовое отделение… Митрошкин, не похожий на самого себя, ежится и в страхе закрывает лицо руками. Все невольно открываем рты и прислушиваемся. Мертвая тишина. Не слышно даже дыхания. Хоть бы какой признак жизни донесся до нас из отрезанного мира! И есть ли где жизнь? Кажется, вся вселенная находится в каком-то оцепенении. Слабо горит свет, а между рундуками мертво поблескивает черная вода. Лица у людей неподвижны, как маски. Глаза холодные, пустые. Наш ручной фонарь — это лампада в склепе. — Ха! Вот черт! Взаправду напугал! — смеется Залейкин. Начинается нелепый галдеж. Говорят все сразу, нервно смеются, лишь бы только не молчать. Тишина для нас тягостна, невыносима. Мы можем сойти с ума. Воздух портится. Дышать становится труднее. В голове шум. — Граммофон! — скомандовал старший офицер. — Граммофон! — разноголосо повторяют и другие. Из большой красной трубы, словно из пасти, выбрасываются звуки оркестра, а за ним, как удав, медленно выползает здоровенный бас Шаляпина. Он громко возвещает о королевской блохе: Блоха! Ха-ха!.. Грохочет дьявольский грохот, точно кто бревном бухает по железным бортам лодки. Один из матросов повторяет за Шаляпиным: Блоха! Ха-ха!.. Его смех подхватывают еще несколько человек. Становится и жутко и весело. Звуки оркестра пронизывают уплотненный воздух, испуганно мечутся на небольшом пространстве. Их оглушает грозный бас: Призвал король портного: «Послушай, ты, чурбан! Для друга дорогого Сшей бархатный кафтан…» Грянул неистовый смех. Вместе с Шаляпиным и мы все повторяем: «Блоха! Ха-ха!..» Буйное веселье охватывает нас, как зараза. Ничего не слышно, кроме судорожного смеха. Залейкин задирает голову и будто клохчет. Старший офицер держится за живот, трясет плечами, сгибается, точно от боли. Зобов качается с боку на бок, как маятник. Комендор Сорокин дрыгает ногами. Некоторые катаются на рундуках, дергаются, корчатся, как в падучей болезни. У меня от смеха распирает грудь, трясутся внутренности. Мелькают на бортах уродливые тени, маячат предметы. В ушах треск от грохочущих голосов. Давно уже молчит граммофон, не слышно Шаляпина, а мы наперебой повторяем его слова: «Блоха! Ха-ха!..» И опять неудержимый шквал смеха сотрясает наши тела. Содрогается вся лодка… Я пытаюсь остановить себя и — не могу. Я на время отворачиваюсь, зажимаю уши. Вдруг страх перехватывает мне горло. Я стою на коленях и с дрожью смотрю на других. Мне начинает казаться, что люди окончательно обезумели. Трясутся головы, оскаливаются зубы, слезятся прищуренные глаза. Фигуры ломаются, точно охвачены приступом судороги. У некоторых смех похож на отчаянные рыдания. Я не знаю, что предпринять. Дергаю за руку старшего офицера и кричу: — Ваше благородие! Ваше благородие! Он смотрит на меня непонимающими глазами. На лице смертельная бледность и капли пота. Тупым взглядом обводит других и орет не своим голосом: — Замолчите! Я приказываю прекратить этот дурацкий хохот! Страх и недоумение в широко открытых глазах. Над головою что-то заскрежетало, точно по верхней палубе провели проволочным канатом. Потом что-то треснуло, и опять раздался тот же звук. Нас нашли! Ура! Проходит еще несколько часов. Нас не выручают. Напрасно мы напрягаем слух: никаких больше звуков. Ждем впустую. Воздух портится все больше и больше. Отравляемся хлором. У людей желто-землистые лица, синие губы, помутившиеся глаза. То и дело чихаем, точно нанюхались табачной пыли. В груди боль, одышка. Мы дышим часто, дышим разинутыми ртами, сжигаем последний кислород. Наступает вялость. Сердце делает перебои. В голове шум, как от поездов, плохо слышим. Комендор Сорокин совершенно обессилел. Он отполз от нас. Лежит на рундуках и стонет: — Не могу, братцы, больше ждать… Мочи нет. Временами мне кажется, что это только тяжелый сон. До смерти хочется проснуться и увидеть себя в другой обстановке. Нет, это леденящая действительность! Как избавиться от нее? Я завидую всем морским животным. Они находятся вне этой железной западни. Море для них свободно. Если бы можно, я готов превратиться в любую рыбешку, только бы жить, жить… Залейкин пробует шутить. Не до этого. Кружится голова, тошнит. В тело будто вонзаются тысячи булавок. Это терзает нас проклятый хлор. Он забирается в горло, в легкие и дерет, точно острыми когтями. С каждым ударом сердца, с каждым вздохом слабеет мысль, мутится разум. — Ой, тошно, — стонет Сорокин, — погибаю… Решаем еще немного переждать — пять, десять минут. В довершение всего у нас истощается энергия в ручном фонаре. Чтобы сберечь ее, мы выключаем на некоторое время свет. В один из таких промежутков наступившего мрака я отчетливо и ясно почувствовал знакомый запах женских волос. На мгновение засияли передо мною васильковые глаза Полины. В мозгу прозвучал ласковый голос: «Приходи сегодня…» Вдруг — выстрел. А вслед за ним громкий голос: — Свет дайте! Стираю со лба холодные капли пота. Оглядываюсь. Зобов высоко держит фонарь. Все точно оцепенели в своих позах, смотрят в одно место. Между рядами рундуков, в черной воде бултыхается покончивший с собой Сорокин. Он размахивает руками, падает, поднимается, хрипит, фыркает. Во все стороны летят брызги. Можно подумать, что он только купается. Но почему же лицо обливается кровью? Сорокин мотает головою, ахает, точно от радости. На мгновение скроется в воде и снова страшным призраком поднимается над нею… Я приблизился к грани, за которой начинается безумие. Еще момент — и я покатился бы в черный провал. Меня встряхнул знакомый голос: — Братва! Я оглядываюсь. Зобов потрясает кулаками и кричит: — Не будем больше обманывать себя. Пока нас выручат отсюда, будет уже поздно. А у нас есть средство спастись! Эти слова огнем обожгли нас. — Какое же средство! Говори скорее! Все потянулись к Зобову. Он похож на сумасшедшего. Глаза вылезают из орбит. Торопится, давится словами. Едва уясняем их смысл. Наши капковые куртки имеют плавучесть. Каждому нужно одеться. Воздух у нас сильно сжат. Стоит поэтому только открыть носовой люк, как сразу мы вылетим на поверхность моря, точно пробки. Старший офицер добавляет: — Если уж на то пошло, то нужно еще открыть баллоны с сжатым воздухом. Это облегчит нам поднять крышку над люком… Вдруг с противоположного борта раздался отчетливый стук. Все обернулись, замолчали. Стук повторился. Зобов одним прыжком перемахнул через воду, с одного ряда рундуков на другой. Мы кинулись за ним с криком: — Спасены! Кто из нас не знает азбуки Морзе? Старший офицер суфлирует Зобову, а тот английским ключом выстукивает его слова по железу корпуса. И уже нет больше очумелости. С напряжением прислушиваемся к диалогу. «Кто там?» «Водолазы». «Что думаете предпринять?» «Будем пока подводить стропы под лодку. А когда явится „Мудрец“, поднимем вас наверх». «Где же „Мудрец“?» «Он в пути из порта». «А когда явится?» «Часов через двенадцать». «Будет уже бесполезно. Наша жизнь исчисляется минутами». Водолазы продолжают еще что-то выстукивать. Кончено. Мы не слушаем. Единственное наше спасательное судно «Мудрец» придет не скоро. Больше никто не может нас выручить. Мы, как приговоренные к смерти, ждали помилования. От кого? От случайности. А нас бросают на растерзание бездушным палачам: испорченному воздуху, ядовитому хлору, морской воде… Минута безнадежного отчаяния. Мы на эшафоте. Петля на шее затягивается. Наступает хаос, тьма. И не только мы, а все человечество провалилось в бездну. Зобов возбужденно крикнул: — Рискнем, братва! Дружно бросили ему в ответ: — Рискнем! Мы теперь готовы на что угодно. Действуем по определенному плану, одобренному всеми. Прежде всего кинули жребий, в каком порядке должны выбрасываться из лодки. А потом каждый наспех обмотал себе бельем голову, уши, лицо, оставляя открытыми только глаза. Это предохранит нас от ушибов о железо и от давления воды. В люке отвернули маховик. Крышка теперь держится только тяжестью моря. Остается пустить из баллонов сжатый воздух. Это должен выполнить последний номер нашей очереди — электрик Сидоров. Залейкин и в этот страшный момент остался верным самому себе: он едва жив, но привязывает к груди свою мандолину. Не принимает никаких мер к спасению лишь один Митрошкин. Он держится в стороне и таращит на других глаза. Все готово. Электрик Сидоров уползает от нас по рундукам в темноту, в самый нос, где находятся клапаны воздушных баллонов. Слышно, как плеснулась под ним вода… А мы стоим уже в очереди. Я иду третьим номером. За мною — старший офицер. Еще через человека назад — Зобов. Слабо горит фонарь, прикрепленный к верхней палубе, около люка. Минный машинист Рябушкин, идущий за головного, колотится, дрожит, растерянно оглядывается. — Не могу… Боязно очень. К нему кинулся Зобов, отшвырнул его и заорал: — Болван! Становись на мое место! Удастся ли пробиться через толстый слой моря? Не будем ли раздавлены громаднейшей тяжестью воды? В груди что-то набухает, распирает до боли ребра. Только бы не лопнуло сердце. Самый решительный момент. Игра со смертью. Это последняя наша ставка. Идем ва-банк… — Пускай воздух! — громко крикнул старший офицер. — Есть! — откликнулся из мрака Сидоров. — Понемногу открывай клапаны! — Есть! Во всем носовом отделении забурлила вода. С шумом полетели брызги. Воздух сжимал нас легким прессом, все сильнее давил на глаза, выжимал слезы, забивал дыхание. Клокотание воды увеличивалось. Мы как будто попали в кипящий котел. Зобов с решимостью начал открывать крышку люка. Я плохо отдаю себе отчет, что произошло в следующий момент. Помню только, как что-то рявкнуло, хлестнуло в уши, оглушило. В глаза ударило мраком, ослепило. Я остановил дыхание. Кто-то схватил меня беззубой пастью, смял в комок, выплюнул. Я полетел и завертелся волчком. Потом показалось, что я превратился в мину. Долго пришлось плыть, сверлить воду. В сознании сверкнула последняя вспышка и погасла. Через сколько времени я очнулся? Не знаю. Надо мною развешан голубой полог. Новенький и необыкновенно чистый. Но зачем же на нем белая заплата? И почему она так неровно вырезана? Черная борода склоняется ко мне. На плечах серебряные погоны. Откуда-то рука с пузырьком протягивается к моему лицу. Что-то ударило в нос. Я закрываю глаза, кручу головою. А когда глянул — все стало ясно. Паровой катер, небо, белое облачко, солнце с косыми лучами. Я раздет, повязка с головы сорвана. Меня переворачивают, растирают тело. Досадно, что мешают смотреть в голубую высь. Она ласкова, как взгляд матери. — Выпей, — говорит доктор и подносит полстакана коньяку. Горячие струи разливаются по всему телу. Состояние духа самое блаженное. Хочется уснуть. Но меня беспокоит мысль: не начинаю ли я умирать? Быть может, это только в моем потухающем сознании сияет небо? Сейчас очнусь и снова увижу себя в железном гробу. Нет, спасен, спасен! Я вижу: катера, лодки, миноносцы ходят по морю. Перекликаются голоса людей. На самой ближней шлюпке несколько человек держат электрика Сидорова, а он вырывается и громко хохочет: — «Блоха! Ха-ха-ха!..» Со мною рядом стоит Зобов. С ним разговаривает доктор: — Восемь человек всего подобрали. Значит, только одного не хватает? — Так точно — одного. Глаза мои невольно смыкаются. Я знаю, кто этот один, но не могу вспомнить его фамилию. Напряженно думаю об этом и засыпаю. В бухте «Отрада» (Рассказ) В волнах Балтийского моря мерно покачивался наш пароход, преодолевая встречный ветер и ночной мрак, держа курс к далеким берегам Англии, а в кают-компании при свете электрической лампочки пожилой и полный механик рассказывал мне свою историю. …Я, если хотите знать, — человек мирный. Во время каких-нибудь скандалов и столкновений других люблю держать нейтралитет. Это уж в моем характере. О политике люблю только послушать, но почти не занимаюсь ею. Для этого, я полагаю, есть другие люди, которые могут протанцевать на острие ножа и не обрезаться. А мое дело — знай работай. Это у меня с детства, из деревни, где вместе с отцом я немало земли переворочал. Должен сказать, что на военной службе мне везло. Начал я с матроса второй статьи, как полагается нашему брату, а на второй год уже плавал кочегаром. Потом благодаря своему старанию добился, что меня назначили в школу машинистов самостоятельного управления. Через два года успешно кончил ее. Дальше пошло само собой: дослужился до судового кондуктора, а после революции получил звание механика. Правда, для этого мне пришлось потратить двадцать с лишним лет упорного труда. За это время много судов переменил. Плавал на броненосцах, крейсерах, миноносцах, подводных лодках. И, не хвастаясь, скажу, что всю судовую механику на практике прошел и знаю ее так, как едва ли знает любой мусульманский мулла свой Коран. При царском режиме я не особенно любил власть — она всегда казалась чужой, не народной. Правда, воевал за нее, но только потому, что нельзя было не воевать. А тут еще об измене заговорили. Под яростным натиском немцев ломалась Россия, слезами и кровью истекал народ. Наконец всплыл Гришка Распутин. Все это очень раздражало меня, но не настолько, чтобы я мог зашипеть, как волна у скалы, и стать революционером… Нет, я честно исполнял свою работу. А революция все-таки пришла, пришла помимо меня. Ураганом налетела она и развеяла всю старую власть, как мусор. Скажу откровенно — в груди моей загорелось новое солнце. Вместе с другими я чувствовал себя перерожденным. Дальше этого мне не хотелось идти. Однако недолго продолжались медовые месяцы. Истории неугодно было справляться с моими желаниями, и она продолжала разворачиваться по-своему. В революционной стране еще раз произошла революция. Потом, как вам уже известно, началась гражданская война. Все это очень не нравилось мне. Я насторожился. Еще раз повторяю, что я человек мирный, люблю тишину и покой. И все-таки циклон революции одним крылом захватил и меня. До сих пор не могу без дрожи вспомнить об одном случае, какой выпал на мою долю. В то время я находился на далекой окраине России — в царстве белых. Отсюда именно поднимались «спасители» отечества. Забряцали сабли, засияли разные погоны, до генеральских включительно. К восставшим присоединились попы, благословляли их на ратный подвиг золотыми крестами и усердно служили молебны. Везде, бывало, только и слышишь: — За возрождение родины! Хотели и меня мобилизовать, но этот номер не прошел: я уже отпраздновал сорок девятые именины. Поступил механиком на коммерческий пароход «Лебедь». Судно это было небольшое, в тысячу тонн, и годами чуть ли не ровесник мне. По-прежнему я строго держался своего правила — сохранять во всем нейтралитет. От политики подальше, а труд, где бы он ни происходил, всегда останется только на пользу человечества. Так, по крайней мере, я думал тогда. Мобилизовали моего старшего сына Николая. Прослужил он несколько месяцев, а потом, не будь дурным, взял да и дезертировал из армии. Явился голубь домой. — Здравствуйте, папа и мама! Так мы и ахнули с женою. Сколько хлопот наделал нам, сколько страху нагнал на своих родителей. Что, думаем, теперь делать? Далеко на Севере есть приятель у меня, верный друг — Саим. Решаю отправить сына к нему. Иначе пропадет парень. А там — сам черт его не найдет! Говорю: — Поезжай, Николай, к Саиму. Дам денег. Переждешь у него, пока вся эта кровавая суматоха не кончится. А там, глядишь, и домой благополучно вернешься. Парень он у меня работящий и послушный. Против родителей никогда и ни в чем не возражал. Грех пожаловаться. Любимец мой. А тут заупрямился. — Не для того, — говорит, — я из армии убежал, чтобы прятаться, как налим под камнем. Я хочу сражаться за правду… — Какая, — спрашиваю, — тут правда, когда поднялся брат на брата и кровь на свою кровь пошла? Нет, не уговорить его. Одно — стоит на своем. До слез ведь довел нас с женою. Ушел в сопки к партизанам. Тяжелое горе свалилось на мою седую голову. Задумался я. Сделаю рейс, вернусь домой, и что же? Чувствую безотрадную пустоту в своей собственной квартире. Жена в слезах, увидит меня — начинает пилить: — Брось ты на этих лиходеев работать. Как тебе не стыдно против родного сына идти? Она у меня из простых, малограмотная, но женщина хорошая. Возражаю ей: — Мое судно не военное, а коммерческое. Ты это сама знаешь. Значит, я сохраняю нейтралитет. — Подумать только, какое слово выдумал! А мне наплевать на твой нейтралитет… Есть у меня сынишка, Павлик, черноглазый крепыш, такой шустряга, каких мало на свете. Ему тогда только что на пятнадцатый перевалило. Услышав наш разговор с женою, заявляет самым серьезным образом: — Идем, папа, к партизанам, и больше никаких. Смотрю на него, сдвинув брови. — Откуда это тебе в голову пришло? Обиженно отвечает: — Егоркин отец вместе с партизанами сражается. А мы что глядим? Буржуям, что ли, продались? Егорка Сурков на год старше моего сына, дружит с ним. А отец его — бывший токарь из Петрограда, служил машинистом на «Лебеде» и за месяц до этого сбежал с парохода. Постучал я по столу кулаком: — Вот что, Павлик, такие мысли выкинь из головы. Чтобы я больше не слыхал об этом. Тебе учиться надо. Слышишь? Мальчонка насупился, как галчонок в ненастье, и басит: — Слышу. Я, поди, не глухой. — Еще что скажешь? — Трусишь ты… Обидно мне стало. Щелкнул я его раза два по голове. И что же вы думаете? Вместо того чтобы испугаться, выпалил мне: — Я все равно к красным убегу. Ну, думаю, все на свете пошло вверх торманом. Революция запутывает в хитроумный узел и мою семейную жизнь — не распутать. Дошло до того, что свет стал не мил. И чуяло сердце, что этим беда не ограничится. Так и случилось. Выбрали меня в правление союза моряков. Не хотелось идти на такой ответственный пост и в такое грозное время. Отказывался, долго упирался — уговорили. Продолжаю плавать на своем «Лебеде», а после каждого рейса хожу на собрания, общественные дела выполнять. Присматриваюсь вокруг — власть круче и круче заворачивает вправо. А тут еще иностранные войска появились, помогают нашим генералам творить черное дело. Вся жизнь в наморднике, как будто никогда и не было революции. И морякам плохо — прижимают. Работы по горло. Получаю сведения от Николая. Жив и здоров он. Сообщает, что сила их увеличивается, растет. Я все чаще начинаю задумываться о целях моего сына. Грозовые тучи нависли над Россией. И вся она — в пожарах и дыму, в крови и слезах, распинаемая гражданской войной. Шарахается народ из стороны в сторону, от одной власти к другой, добивается своего счастья. А кто доподлинно знает, где скрывается солнце правды? Я только одно замечаю, что история идет своим чередом, движется вперед — не прямо, а с какими-то громаднейшими зигзагами. Куда приведут эти запутанные пути? Позднее у меня началось прояснение. Правда, я не очень-то восторгался красными. Я понимаю так: пусть в прошлом человек был только кладбищенским сторожем, а революция может поставить его во главе государства, если соответствует у него голова. А тут слишком просто поняли слова из «Интернационала»: «Кто был ничем, тот станет всем…» Отсюда — был баран, стал барон: на автомобиле запузыривает. Другой никуда больше не годен, как только быкам хвосты накручивать, а он в кабинете заседает, и без доклада к нему не входи. Много и других уродств замечал я. Но наряду с этим среди красных есть действительно головы. Неужели, думаю, они не выведут народа на путь лучшей жизни? Сравниваю: а что среди белых? Одна мутная пузырчатая пена. Что это за «спасители» родины, которые опираются на штыки иностранных войск? Таким образом, постепенно, под влиянием разных событий, мой нейтралитет изветшался и не мог уже больше спасать меня от революции, как дырявый зонтик от дождя. Куда-то нужно примыкать. Мое сочувствие переходит на сторону, где находится старший сын. Я начинаю увлекаться общественной работой. И все чаще произношу: мы, что пришли от полей и фабрик, от рудников и заводов, и они, что спустились с парадных подъездов и нарядились в золотые погоны. Сквозь кровавую мглу уже стала мерещиться другая жизнь, обновленная в купели революции. Однажды прихожу в союз моряков, а там — засада. Схватили меня, скрутили. — Механик еще, а негодяем заделался, — говорит один из охранников. Обычное мое спокойствие взорвалось. — Я никогда негодяем не был и вам не советую быть. — Молчать! — кричит тот и браунингом размахивает. — А то сразу заткну глотку свинцом!.. Никогда я раньше не думал, что могу так разозлиться. Выпячиваю грудь, налезаю: — Не испугаешь. Я уже пожил на свете. Бей! — Посмотрим, что через несколько дней запоешь. — Подумайте лучше о том, как бы вам не пришлось запеть вавилонскую песню. Вот ведь до чего сорвался — сам в петлю полез. Засадили меня в трюм железной баржи. Нас там набралось человек с полсотни. А с арестованными тогда расправлялись очень просто: уводили баржу в море и выбрасывали людей за борт — рыбам на пищу. Смотрю на своих товарищей — обреченность в их глазах. И у самого остро ноет сердце. Думается, как теперь дома, знают ли, в каком положении я нахожусь? Никнет моя седая голова, копошатся безотрадные мысли, как пойманные раки в ящике, — нет выхода. Начинаю раскаиваться, что напрасно отступил я от своего постоянного правила — во всем быть осторожнее. Однажды на военной службе я так же вот сорвался, но сейчас же все дело поправил. В то время я был машинным квартирмейстером. Дело произошло пустяковое. Один мой приятель, тоже машинный квартирмейстер, спрятал на судне бутылку водки, принесенную с берега. Никто об этом не знал, кроме меня. И бутылка все-таки пропала. Встретился я с приятелем на шкафуте. Он вдруг на меня набросился. — Ты бутылку взял? Я загорячился. — Ты что — обалдел? Знаешь ведь, что водку совсем не пью. Слово за слово — схватились. Он мне два зуба вышиб, а я ему нос набок своротил. Не знаю, до каких пор мы лупили бы друг друга, если бы не услыхали грозный оклик: — Стойте! Что вы делаете? Глянули — перед нами старший офицер. Сразу оба вытянулись. — Играем, ваше высокоблагородие! — первый ответил я. — Играете? — переспросил старший офицер и посмотрел строго на наши окровавленные физиономии. — Так точно — играем, ваше высокоблагородие, — подтвердил и мой приятель. Что оставалось старшему офицеру делать? Расхохотался, схватившись за живот, а нас послал умываться. Таким образом мы избавились от карцера. С тех пор за всю военную службу у меня ни одного скандала не было. Однако я отвлекся. Вернусь к своей барже. Два дня просидел я в ней, а на третий вызвали меня на допрос в охранку. — Что вы, господин Раздольный, делали в правлении союза моряков? Следователь, штабс-капитан Аносьев, сидит по одну сторону стола, а я по другую. В его лице ничего нет зверского, о чем я понаслышался от других. Напротив, самое безобидное лицо с маленькой русой бородкой и короткими усами. На голове — прямой пробор, такой ровный, точно бритвой по линейке проведен. Я показание даю спокойно, не торопясь, обдумываю каждое слово. Упираю больше всего на то, что политикой, мол, мы не занимались, что наши задачи чисто экономические. Наворачиваю так складно, точно веревочку вью. Следователь подпер руками голову, слушает устало и смотрит на меня так, как будто во всем со мною соглашается. А потом вдруг спрашивает тихо, почти дружески: — А где находится ваш старший сын, Николай? Во рту у меня сразу стало сухо. — До сих пор в армии служил. Вам об этом лучше знать. Следователь откинулся на спинку стула и повысил голос: — Да, мы лучше знаем. Мы знаем, что одно время он скрывался у вас на квартире, а теперь разбойничает вместе с партизанами. Я почувствовал, что следователь свалил меня в гроб. Может быть, господин Раздольный, вам неизвестно и то, что правление союза моряков — и вы в том числе — снабжало партизан оружием? Надо мною захлопнулась крышка, и нечем стало дышать. Только и мог я ответить: — Ничего не знаю. Раздался новый звонок. Явились вооруженные люди. Штабс-капитан Аносьев, кивнув в мою сторону головой, спокойно приказал: — Уберите его. Опять я очутился в железной барже. Таскали и других на допросы. Целую неделю так продолжалось. А потом началась сортировка — кого на свободу, кого в тюрьму. На барже нас осталось всего пятнадцать человек. С этих пор в нашем мрачном трюме поселилась смерть. Люди перестали есть, быстро чернели, часто вскакивали по ночам. Безнадежно было, хоть вдребезги расшиби свою голову. Днем у выходного люка беспрерывно сторожили часовые, а на ночь, кроме того, он закладывался тяжелыми лючинами и запирался на замок. Что нам оставалось делать? Мы ждали-ждали, когда баржу возьмут на буксир и поведут в море. С поразительной ясностью представлялось, как на шею каждого из нас привяжут мешок с углем и начнут выбрасывать за борт. А родственникам сообщат, что арестованных выслали в Советскую Россию. Так, по крайней мере, поступали со всеми, кто попадал в трюм этой страшной баржи до нас. Об этом мы хорошо знали и заранее до дрожи ощущали на себе холод глубокой бездны. Все съежились и притихли перед неизбежностью. Особенно мучительны были те моменты, когда к барже приближалось какое-нибудь паровое судно. Шум гребных винтов приводил нас в оцепенение. Сердце падало от страшной догадки: не за баржей ли пришли? Бледнели лица, безжизненно отвисали посиневшие губы. Некоторые, не мигая, смотрели пустыми глазами на люк. От страха с двумя началась рвота, как при морской болезни… Так повторялось каждый день. В баржу к нам неожиданно попал и машинист Сурков. Его привезли вечером. Это был крупный человек, немного сутулый, но крепкий, как якорная лапа. Его лохматые волосы были засорены трухой от сена. Он заговорил бойко и весело, точно попал не к смертникам, а на именины: — Вот и я к вам, товарищи! Здорово бывали! Все бросились к нему, обступили тесным кольцом. — Рассказывай, что делается на свете. — Дела хорошие. Красные войска прут вперед на всех фронтах. Что? Партизаны? Сурков оглянулся и возбужденно зашептал: — Скоро у нас будет дивизия. Рабочие и крестьяне — порох. Каждый день прибывают к нам новые люди. И оружие есть. Три дня тому назад и я отправил в отряд полсотни ручных гранат, несколько винтовок и один пулемет. Что? Откуда взял? Солдаты передали и сами перешли к нам. Восемь человек. Караульные. А наша разведка? Каждый день получаем сведения из города. Все знаем, что там делается, знаем даже, что кушают белые генералы. Про одно только не знаю — куда это запропастился мой сорванец? — Кто это — сорванец? — осведомились мы у машиниста. Не отвечая, Сурков вдруг обратился ко мне: — Ты, старик, ничего не слыхал про своего пистолета? — Я не понимаю, о чем ты говоришь. — Да Павлушка-то твой и Егорка мой — где? Что-то жуткое повисло в трюмном воздухе. Я обалдело смотрел на Суркова, приоткрыв рот. А он, несуразно высокий, нагнулся надо мною, сразу потемнел и выдавил кривыми губами: — Да, брат, оба исчезли. Не то их арестовали, не то еще что случилось… Сообщение товарища сдавило мне горло. Как я не сдох в эту ночь? Железное дно баржи показалось необыкновенно холодным. Все тело дрожало, как в лихоманке. Много раз я поднимался, переспрашивал Суркова и снова ложился, оглушенный его ответами. Весь мир представлялся мне в виде сумасшедшего дома… Днем Сурков заявил нам: — Раз я засыпался — и засыпался безнадежно, — то мне нечего больше ждать. — А что можно поделать? — спросил кто-то. Сурков сжал кулаки. Гневом загорелись коричневые глаза. — С моей силой да чтобы умирать смиренным ягненком? Нет! Я поступлю иначе… Он попросился у стражи «оправиться». Его вывели наверх. Вскоре мы услышали рев голосов, топот ног и ружейные выстрелы. Что случилось там? Мы ничего не знали. Только больше уже не видели ни нашего Суркова, ни того курносого часового, что повел его наверх. После этого другой часовой угрожающе бросил нам: — Вас всех нужно перерезать. Пример машиниста не заразил нас. Мы сидели на дне баржи, скрюченные, безвольные, уныло ожидающие своего смертного часа. На второй день я услышал голос сверху: — Раздольный! Выходи! В первый момент мне стало холодно, точно я оброс ледяной корой, но сейчас же бросило в жар. Когда высадились на берег, я не знал, куда ведут меня часовые. Ноги потеряли свою упругость и гнулись, точно были восковые. Казалось, не тело, а сама душа качалась, как одинокое дерево под ветром. Посмотрел на ласковую синь неба, вдохнул полную грудь свежего сентябрьского воздуха — стало легче. Около пристани нас поджидал паровой катер. Минут через пятнадцать я был переброшен на свой «Лебедь». На нем находились офицеры с револьверами и сотни три солдат и кадетов, вооруженных винтовками, пулеметами, ручными гранатами. Кроме того, было десятка полтора лошадей. Отупевшим мозгом я сообразил лишь одно, что моя казнь, очевидно, отсрочена. Все эти люди затеяли какое-то серьезное дело, где мое присутствие необходимо. Но в этом для меня мало было утешительного. Вместо прежнего капитана судном командовал знакомый лейтенант. Он призвал меня на мостик и заговорил строгим голосом: — Это я вас вызвал на судно. Смотрите, чтобы все было в исправности. Если хоть что-нибудь заметим, то расчет будет короток. Я надеюсь, что вы понимаете меня… На момент во мне загорелась надежда, и я умоляюще смотрел на бритое лицо лейтенанта. — С якоря сниматься через полтора часа. Можете идти. — Есть! — машинально ответил я. В сопровождении часового спустился в машинное отделение. На токарном станке трое машинистов пили чай и мирно разговаривали. Один из них, рослый и развязный человек, по фамилии, как после узнал, Маслобоев, при виде меня весело засмеялся: — А, господина большевика привели. Я хотел возразить на это, но смолчал, ибо начал приходить в себя. Спросил только: — Вы на каком судне плавали раньше? Маслобоев оказался очень болтливым и отвечал на все охотно. — Раньше? Хо-хо-хо… Я не плавал, а, можно сказать, летал, летал на сухопутных скороходах. Я передвигал составы в сотню вагонов. Он навеселе. Глаза у него влажные, а на крупном носу фиолетовые жилки, тонкие, как паутина. Вахта его начинается часа через два. Еще машинист Позябкин, широкий и тяжеловесный. Этот — угрюмо-молчалив, болезненно задумчив. Он стоит на вахте. Третий — молодой и кудрявый парень. Улыбается широко, смотрит доверчиво. Он как будто сочувствует мне. Ему вступать на свой пост не скоро. Он заявляет: — Пойду в кубрик: сочинением храповицкого займусь. В случае чего — разбудите меня. Заглядываю в кочегарку. Часовой не отстает от меня. Там происходит галдеж: судовые кочегары спорят с сухопутными, размахивая кулаками. Я сразу понял, в чем дело. Оказывается, что в одном котле пар поднят до марки, а в другом — стрелка манометра показывает всего лишь шестьдесят фунтов давления. — Это вам не паровоз, черт возьми! — кричит один судовой кочегар. — А какая разница? — спрашивает его сухопутный. — Разница такая, что в этом деле вы понимаете столько же, сколько лангуст в Библии. Потом обращаются ко мне: — А ну-ка, большевицкий механик, разберите, кто из нас прав. Из прежней команды — ни одного человека. Очевидно, они все арестованы. Откуда собрали этих людей? Я не стал их разбирать, а сейчас же полез на кожух, чтобы соединить пар обоих котлов. Все это сделал в одну минуту. А когда слез, научил кочегаров, как держать пар в котлах. Затем распределил вахту — оставил только двух человек, а остальных отослал отдыхать — и вернулся в машинное отделение. Осматриваю машину. Загрязнена она, в ржавчине и запустении. Испытываю отдельные части, смазываю; привожу все в порядок. Мрачный машинист Позябкин помогает мне довольно добросовестно. Подвахтенный, машинист Маслобоев, пьет чай и говорит всякий вздор. Одно лишь я замечаю — он очень заинтересован мною, точно я представляю собою редкую диковинку. Пристает с разными вопросами. — Коммунисты собираются устроить рай на земле и хвалятся, что они все знают. А скажите мне, господин большевик, знаете ли вы, какой в мире самый несчастный ребенок? Он помолчал, вытянув ко мне длинную шею. Не дождавшись ответа, торжествующе рассмеялся. Потом замахал правой рукой, точно на балалайке заиграл. Я услышал его хрипучий голос: — Значит, не можете ответить. Хо-хо. Так я вам скажу. В мире самый несчастный ребенок — это поросенок: у него одна только мать — и та свинья. А это потому вы не знаете, что в цирк не ходите… Но я, не обращая внимания на издевательства Маслобоева, осторожно спрашиваю его: — Долго нам придется быть в пути? — Пустое: часов пять. — Куда же это мы направляемся? Каждое слово его ершом топорщится у меня под черепом, колет: — Одно только знаю, что идем партизан лупить. Хо-хо, будет горячее дельце. Алеша, ша! Не пикни! Тут сила… Из памяти у меня не выходит сын. Поблизости нет других партизан, кроме того лишь отряда, где находится Николай. Вернее всего, туда именно направляется «Лебедь». В сопках недалеко от моря находятся партизаны. Быть может, они отдыхают. И никто из них не подозревает, что скоро на берег высадится десант, хорошо вооруженный. Окружат их, переловят. А потом начнется расправа. Может случиться даже так, что в последний момент Николай увидит своего отца. Что он подумает обо мне? У меня конвульсивно задергались губы. — А вы, господин большевик, должно быть, кур воровали? — спрашивает меня Маслобоев. Поворачиваю голову. Качаясь, двоится знакомое лицо с большим носом, насмешливо скалятся зубы. — Каких кур? — Не знаете? Хо-хо. Отчего же у вас руки трясутся? Скоро заработала машина. Немного времени спустя пароход начал покачиваться. Я понял, что мы выходим в открытое море. Часовой все время смотрит за мной. Помимо винтовки у него еще ручная граната. За пояс заткнута. Своим присутствием он как бы напоминает мне, что судьба моя решена — смерть. Я в этом нисколько не сомневаюсь. Сделаю только рейс, а дальше — балласт на шею и в морскую пучину. А тут еще Николай в воображении рисуется: светловолосый, с синими глазами, живой и любознательный; вот он мечтает, подготовившись, поступить в технологический институт, и я ему сочувствую в этом. И что же? Этот здоровый и румяный парень, которому жить бы и жить, скоро будет уничтожен. Голова моя разваливается от горьких дум. Я работаю машинально, без участия мозга, только благодаря многолетней практике. Руки сами знают, что нужно делать. С каждым ударом, при каждом крене часовой пугливо озирается. Лицо у него становится бледным, с зеленоватым оттенком, глаза мутнеют. Он положил винтовку на настилку, а сам держится за токарный станок, чтобы не свалиться. — Чтоб дьяволы слопали вас вместе с кораблем! Ох, до чего мутит… На машиниста меньше действует качка. Он рассказывает мне: — Где Зубаревский отряд партизан? Уничтожен. А где Чижаевская шайка? Всю ее переловили и на солнышко посушить повесили. Чудак! Тут пушки, винтовки, пулеметы, а там только дробовики да самодельные пики. Куда уж эти бараны лезут сражаться против львов? Я стараюсь не слушать Маслобоева, но слова сами назойливо лезут мне в голову. Он кажется мне исчадием ада. Хочется броситься на него, столкнуть его под размах мотыля, чтобы машина окрасилась человеческой кровью. Но я молчу. Только крепче стискиваю зубы. Маслобоев подходит ко мне ближе: — Скажи на милость, господин большевик, зачем это ваши коммунисты хотят свергнуть самого бога? Обыкновенно я очень осторожно и терпеливо относился к религиозным чувствам другого человека. А тут случилось нечто странное. Глаза у меня полезли на лоб. Я придвинулся к машинисту почти вплотную. Он взглянул на меня и сделал шаг назад. — У вас лицо злое, как морда у рыси. Как я удержался, чтобы не вцепиться в его горло? Вместо этого я начал шарлатанить. — Не в этом дело, господин машинист, — говорю я сквозь зубы. — Теперь я задам вам вопрос. — Ну? — Жена у вас есть? — Да. — А бога любите? — Бога нельзя не любить: он есть альфа и омега. — Так. Теперь скажите: что вы стали бы делать, если бы свою жену застали спящей в постели с самим богом? Маслобоев дернулся, ощетинился и громко крикнул: — Дьявол! Он повернулся и быстро полез по железным трапам наверх. В этот именно момент и родилась у меня мысль, от которой самому стало страшно. Я попал в неприятельский стан. А война есть война. Не я выдумал ее, будь она трижды проклята. Тут кто кого одолеет: если не мы их, то они нас. А сам я что теряю? Впереди у меня так или иначе — черная пасть смерти. Ладно! В таком случае всем могила — на дне моря. До сих пор не могу понять, что тогда произошло со мною. Я действительно превратился в дьявола. С холодной ясностью я создавал план уничтожения. Кого? Живых людей. А те, что в сопках скрываются, разве падаль какая? И в окаменевшем сердце не было больше ни чувства жалости, ни угрызения совести. Вахтенный по-прежнему угрюмо молчал. — Куда это направляется наше судно? — обратился я к нему. Позябкин взглянул на меня, как городовой на нищего. — Об этом спросите у командира, — отрезал он и отвернулся. Встряхивает бортовая качка. В вентиляторы доносится гул ветра. Скользко шмыгают в цилиндрах поршни. Лениво ворочаются эксцентрики. Зато усердно размахиваются мотыли, точно не желая отстать один от другого в работе. Напряженно вращается гребной вал. А я под этот привычный шум звуков произвожу свои расчеты, взвешиваю каждую мелочь. Нужно открыть крышки кингстонов. Море тогда ворвется внутрь судна с невероятной силой. Но этого мало. Чтобы судно погибло, должны водою наполниться и трюмы. А для этого необходимо открыть клинкеты — те железные задвижки, посредством которых машинное отделение соединяется с ближайшими трюмами. А спасательные помпы? Для них немного надо — достаточно несколько ударов кувалды, чтобы вывести их из строя… Но как это все проделать? Я смотрю на часового — он лежит пластом, хоть живьем бери его. Начинает укачиваться и вахтенный. Он мне заявляет: — Я свои часы отстоял. Пойду искать Маслобоева. Отвечаю ему очень вежливо, с поклоном: — Пожалуйста. Я воспользовался его отсутствием и осмотрел клинкет заднего трюма. К моей большой радости, он оказался открытым. Мне оставалось сделать только, чтобы не могли его закрыть, — я намотал на резьбу шпинделей проволоку. После этого приготовил около кингстонов кувалду, зубило, ключ для отвинчивания гаек. Сходил в кладовку и на всякий случай захватил с собою пробковый нагрудник. Можно приступить к делу. Но тут приходит мысль, что из этого ничего не выйдет. Меня могут убить раньше, чем я возьмусь за разрушительную работу. А мне хочется бить наверняка, без промаха, хочется видеть гибель противника своими глазами. На вахту является Маслобоев. Он уже не кажется мне злодеем. Я первый заговорил с ним: — Ну, что хорошего наверху? Маслобоев обрадованно замахал рукой, сообщая: — Эх, разъярилось море! Ветер — беда. Берегов не видно. Наша пехтура валяется вся и корежится, точно холерой заразились. Как вы думаете, господин большевик, после такой встряски могут солдаты сражаться или нет? — Не знаю. А вот что скажите мне: почему вы величаете меня большевиком? Я даже во сне никогда большевиком не был. — Рассказывайте! Хо-хо. Сову видно по полету, а молодца — по мыслям. Он подумал немного и добавил: — Сколько собака ни крутись, а сзади все хвост останется. Я учу его, как нужно ощупывать размахивающие мотыли. Без привычки это трудная штука: можно ушибить руку. И удивительно: я беспокоюсь о таком пустяке и нисколько не задумываюсь над тем, что этот человек вместе с другими обречен на смерть. Маслобоев не может молчать. — Чего только коммунисты добиваются? Не могу понять. — Да, трудно понять. Для этого нужно иметь в голове, кроме насекомых, еще что-то… Машинист что-то возражает мне, но я не слушаю его. У меня создается новый план. Решаю взорвать цилиндр. Мне, как механику, выполнить это ничего не стоит. Тогда машинное отделение превратится в ад кромешный, куда никто не посмеет спуститься для спасения судна. А я буду действовать совершенно свободно… Раздался свисток. Я пошел к переговорной трубке. — Сколько машина дает оборотов? — спросил командир. — Пятьдесят восемь, — ответил я. Командир рассердился. — Дайте до семидесяти оборотов! — Есть. Но должен сказать вам, что кочегары плохо работают. — Передайте им, что я их арестую… — Есть! Я передал кочегарам приказание командира. Они посмеялись надо мною, но все-таки взялись за лопатки и начали подбрасывать уголь в топки. К осуществлению своего плана я приступил не сразу. Это довольно сложная затея. Вам, как неспециалисту, пожалуй, не понять. Но попробую все-таки пояснить. Дело в том, что все работающие части машины построены на принципе точного расчета. Мое дело — нарушить эту точность. Я увеличиваю смазку цилиндров больше, чем следует. Масло, попавшее в цилиндры, поступает потом в холодильник, а оттуда через воздушные насосы и питательные помпы добирается до котлов. Кроме того, я перепитываю левый котел. Все это нужно для того, чтобы получилось вскипание в котле: вода забурлит и вместе с паром бросится в машину. А это поведет к взрыву цилиндра. Смотрю на водомерное стекло левого котла — вода в нем достигает на три четверти. Дело идет отлично. С нетерпением жду взрыва, бездушный и холодный, точно кусок железа в мороз. Водомерное стекло начинает белеть — страшный момент приближается. Вдруг из глубины души, как со дна моря, всплывает новая мысль: отставить все это. Потопить корабль я успею в любое время. Мне нужно посмотреть сражение. И еще вопрос: куда мы идем? Вернее всего, я здесь слукавил перед самим собою: просто мне хотелось еще пожить час-другой. Я убавил ход машины и побежал в кочегарку. — Закройте поддувало левого котла! — крикнул я. — Убавьте огонь! Нам грозит опасность… На этот раз кочегары быстро исполнили мое приказание. Вероятно, и в голосе и в выражении лица они почувствовали тревогу. Я вернулся в машину и устало опустился на табуретку. Отдохнул, прислушиваясь к гулу моря. Потом, когда опасность миновала, увеличил ход машины. Маслобоев опять пристает ко мне с разговорами. — Слышал я, что в вашем коммунистическом царстве обедают наизусть! Правда это? — А здесь? — спрашиваю я. — У нас пока слава богу. А в случае чего — иностранцы помогут. Иностранцы — мое больное место. Я раздраженно кричу: — За что? За ваши глаза? — Это неважно, за что. Но помогают и будут помогать. — Они так помогут, что у каждого русского человека от жилетки одни рукава останутся. Мы разговаривали так до тех пор, пока не прекратилась качка. Вой в вентиляторах точно оборвался. Машинист сорвался с места. — Пойду взглянуть, что делается наверху. Поднялся с мостика и мой телохранитель, весь грязный и все еще похожий на зачумленного. Несколько раз звякал машинный телеграф, передавая распоряжения с мостика. Я останавливал машину, потом давал ход назад и опять повертывал регулятор на «стоп». Немного погодя послышался грохот якорного каната. В машинном отделении стало тихо. — Кончилось, что ли, наше путешествие? — спросил часовой, оправляясь от морской болезни. — Об этом знают только на мостике. — Чтобы провалиться в тартарары вашему кораблю. Пусть на нем водяные лешие плавают, а не люди. Я только теперь заметил, что лицо у него добродушно-пухлое, обросшее щетиной, с наивной прозрачностью в широко открытых глазах. Этот парень, проживший на свете лет двадцать пять, по-видимому, ничего не понимал в российских событиях. Что-то кольнуло в груди, но я остался тверд в своем решении. Спрашиваю: — Не понравилось плавать? — Хорошо, что служу на берегу. Пропал бы я в море… Является Маслобоев. — Вот это новость! Одного партизана уже видели. На велосипеде появился между сопок. Вот жулики — разведку поставили, а? Точно настоящие воины. А только как увидел, что тут прибыли не в жмурки играть, — эх и стрекача задал назад! Где же им против нас! Одно только им остается — смазывай пятки и в лес… Я напрягаю всю силу воли, чтобы не выдать своего волнения. Вставляю с напускным равнодушием: — Значит, никакого сражения не будет. — А для чего лошади взяты? Догонять. Там уже начинают шлюпки спускать. Топот ног и отдельные выкрики доносятся сверху, подтверждают слова Маслобоева, пронизывают тело как электрическим током. Но меня интересует другое. Спрашиваю, как бы между прочим: — Где это мы остановились? — В бухте… Как она, шут возьми, называется? Да, бухта «Отрада». Кругом сопки. Дикое место… Машинист еще что-то говорил, но я ничего уже не понимал. Мы пришли туда, где находится мой сын. Недалеко начинается глухая тайга. В ней скрывались партизаны. Отсюда делали набеги на села, уничтожая милицию и вооружаясь. Об этом я знаю из последнего сообщения Николая. Он уверен был, что их ни за что не найдут. Но их открыли. Сейчас начнут уничтожать. Стучало в висках, а в голове — точно размахивались мотыли. Сколько времени прошло? Я не отдавал себе отчета. Послышались первые выстрелы. Наверху топали люди, что-то кричали. Машинист убегал и возвращался обратно. Ему обязательно нужно было поделиться с кем-нибудь новостями. Он дергался, суетился, размахивая руками. Я не понимал его… А потом в помутившемся сознании вырос один вопрос, до боли расширяя череп, страшно мучительный, — почему я не потопил корабль в пути? Рушились надежды. Уязвленный, я стоял, как в столбняке. Фуражка слетела с моей головы. Я поднял ее, посмотрел. А когда увидел маленькую дырку в козырьке, понял: через световой люк влетела пуля, ударилась о железо и сделала рикошет. — Хорошо, что голову не задела, — заботливо отозвался Маслобоев. Это меня отрезвило. Я взял себя в руки. Нет, от своего плана я не откажусь. Все стало ясно, как в морозное утро. Оказалось, что не успел десант отплыть на шлюпках от борта, как партизаны, спрятавшиеся в сопках, засыпали его огнем. Это было настолько неожиданно, что белые растерялись. Они бросили шлюпки и забрались на пароход. Все спрятались в трюмах. Я сам услышал крики раненых. Машинист рассказывал мне дальше беззлобно, даже как будто восторгаясь: — Вот это стрелки! Только вышел командир на мостик — бац! Готов. Прямо в сердце. Помощника его — то же самое. Никому нельзя наверху показаться. Ах, жулики! Я думаю — у них охотников много. Те могут одной дробинкой убить белку прямо в глаз, чтобы шкурку не испортить. Навык большой. А что вы думаете на этот счет? — Мое дело маленькое. Я ничего не думаю. Часовой поднимал прозрачные глаза и ожидающе смотрел на световой люк. Дикое злорадство охватывает меня. Война есть война. Мне нельзя терять времени. Я приказываю поддерживать в котлах пар до отказа. Они дрожат. И в груди моей все дрожит. Я превратился в азартного картежника. На кону — вместо золота — триста человеческих жизней. Никто из них не подозревает, что участь их решена. В этой вот седой голове, под костяным черепом, остались одни козыри. Выигрыш обеспечен. Не будучи наверху, я все-таки хорошо представлял себе, как обстоит там дело. Никто не мог подняться на мостик, чтобы занять командный пост. А о поднятии якоря нечего было и думать. Положение для белых создалось безвыходное. Наконец одному мичману удалось ползком пробраться в машину. Он поместился на верхней площадке около дверей и оттуда начал командовать: — Механик! Полный назад! Для меня ясно стало, что хотят выбраться из бухты, не поднимая якоря. Но я не так глуп, чтобы пустить машину во всю силу. В свою очередь, я приказал машинисту: — Скажите кочегарам, чтобы шуровали хорошенько. Иначе нам не выбраться из этой кутерьмы. — Хорошо, — ответил он и кинулся в кочегарку без разговора. Я успел крикнуть ему вдогонку: — И вы сами последите за ними! Мною сделано все, чтобы взорвать цилиндр. Я с нетерпением косился на водомерное стекло. У меня было такое чувство, как будто я схватил противника за горло и оставалось только придушить его. Мельком взглянул на часового. Он поднялся по трапу на несколько ступенек и остановился. Для чего-то пощупал гранату за поясом и запрокинул голову, глядя вверх. — Полный вперед! — доносился до меня тревожный голос того же мичмана. Я передвигал регуляторы. Машина работала. «Лебедь» дрожал, точно чувствовал приближение грозы. Якорь, по-видимому, крепко вцепился железными лапами за грунт. Судно могло двигаться взад и вперед лишь на том расстоянии, на какое позволяла ему длина каната. Мы болтались так, меняя ход, довольно долго. Вдруг я заметил, что вода в водомерном стекле запузырилась. Немного погодя оно побелело, точно налитое молоком. Сейчас должен быть конец. Несколько минут осталось жизни. «Война есть война!» — с хладнокровием повторял я про себя. Я пустил машину на полный ход. Якорный канат не выдержал — лопнул. Офицер торжествующе заорал: — Наконец-то, черт возьми, пошли! Он высунул голову из машинного отделения наружу и высоким срывающимся голосом распорядился: — Передайте рулевому в рубке — пусть правит в море! В машине послышался толчок, потом другой, сильнее. Я догадался, что это значит. Успел прыгнуть за дверь кочегарного отделения. Раздался удар, точно из пушки, за ним второй, более резкий, с металлическим звоном. Крышка цилиндра от высокого давления вырвалась и с грохотом обрушилась вниз. Все машинное отделение наполнилось паром, довольно горячим даже внизу. Он травился со страшной силой, с свистящим шипением. Создавался такой шум, в котором глохли крики обезумевших людей. Точно сквозь туман я увидел, что внизу на железной настилке что-то копошилось. Подошел ближе, нагнулся. Это оказался часовой с разорванным животом — он извивался, пытался вскочить и опрокидывался. Вспомнилась граната, заткнутая за пояс. На мгновение я оцепенел, но тут же бросился к левому борту, туда, где находились кингстоны. На пути увидел свалившегося мичмана. Он еле ворочался, разбитый и ошпаренный. Работать мне пришлось вслепую, в клубах обжигающего пара. Привычные руки быстро отвинчивали гайки. Одна лишь мысль сверлила мозг: «Скорее, скорее!» Наконец крышки кингстонов были отброшены напором воды. Она с ревом начала врываться внутрь судна. Что мне еще оставалось выполнить? Я схватил кувалду и начал колотить по золотниковым штокам спасательной помпы. Замысел мой осуществился полностью. Никто больше не спасет судна. Триста человек вычеркнуты из жизни. Как бы желая убедиться в этом, я с минуту постоял на одном месте. Рев воды смешался с свистящим шипением пара. Я слушал эту музыку, стиснув зубы. Все шло ладно, как нельзя лучше. Осматриваюсь. Мичман лежит трупом. Нагнувшись, перехожу к другому борту. Темным пятном выделяется распластанный часовой. Я почему-то говорю ему, мертвому: — Так-то брат. Больше мне нечего делать. Остальное пойдет само собой. Нужно попробовать, нельзя ли спастись. Под настилкой у меня спрятан пробковый нагрудник. Я схватил его и бегу в кочегарное отделение. Здесь ни одного человека. Очевидно, все побежали по трапу, непосредственно соединяющемуся с верхней палубой. Прежде всего надо освободить топки от огня. Это уменьшит шансы на взрыв котлов. С гребком в руках я работаю за пятерых, обливаясь потом. Над настилкой показалась вода, поднимается все выше и выше. «Лебедь» накренился на левый борт, беспомощный и жалкий. Но у меня в душе ни чувства страха, ни раскаяния. Когда вода залила топки, я остановился и прислушался. Из машины все еще доносился шум вырывающегося пара. Над головою ржали лошади, с дикими воплями кричали люди. Я отчетливо представлял положение противника. Оно было безнадежным. На судне оставаться нельзя: оно само погибало. Белые бросались за борт, искали спасенья в воде, постепенно проваливаясь в пучину. А с берега ловкие стрелки без промаха разбивали черепа и вонзали штыки в тела тех, кто достигал подножия сопок. Я надел на себя пробковый нагрудник. Подождал немного, пока еще не поднялась вода. А потом открыл люк прогара и полез в дымовую трубу. Крики наверху реже. Проходит еще некоторое время. Котлы покрываются водою. Судно, избавившись от крена, стоит прямо. Пар исчез. В отверстие трубы виднеется круглый кусок потемневшего неба. Загораются звезды. Должно быть, наступает ночь. Вокруг меня что-то жутко бурлит. Это вырывается наружу где-то задержавшийся воздух. Я подсчитываю шансы на спасение. Сколько их? Пять из сотни. Нет, меньше. Почему-то кажется, что сейчас взорвутся котлы. Взлечу на воздух. Есть и другая опасность: корабль может сесть на мель, тогда мне не выбраться из этой черной дыры. А я уже плаваю в железном круге, диаметр которого не больше двух аршин, и коченею от холода. Зябко стучат зубы. Всхрапывают лошади. Кто-то надрывно тянет: — Товарищи… Спасите… Другой хрипло умоляет: — Глоточек воды… В груди жжет… Это остались на палубе раненые. Стоны их терзают мозг, выворачивают душу. Уничтожены триста человек. Я — главный виновник их гибели. А у них, как и у меня, тоже есть жены и дети, есть матери. Я запрокидываю голову и смотрю в небо. Бесстрастно горят далекие лампады. Я спрашиваю, точно делая кому-то вызов: — Ну что? Нет, ничего мне не осталось, как только разбить свой череп об эту проклятую трубу. Но тут, как всегда, всплывает лукавая мысль. Она оправдывает какое угодно действие. Вспоминаются товарищи, что остались закупоренными в барже. «Лебедь» вдруг качнулся, вздрогнул, точно испугался своей гибели. Под ним расступилась вода. Он с гулом начал проваливаться. В ужасе заржали лошади, бросая к звездам последний свой крик. Сверху, через трубу, ухнув, обрушилась вода, смяла своею тяжестью. Я завертелся в водовороте, опускаясь вместе с кораблем на дно. Пробочный нагрудник выбросил меня на поверхность. С забитыми легкими, задыхаясь, я поплыл к ближайшему берегу. Как выдержали мои мускулы? Как не оборвались нервы? Вдали, у подножия сопок, виднелись пылающие костры. Мелькнула догадка, что это лагерь партизан. Раздавленный и закоченевший, я полз туда, как собака с перешибленным хребтом, полз вдоль берега и орал до хрипоты. — Стой, чертова голова! — раздался вдруг грозный окрик. — Куда прешь? Остро нацелились штыки, готовые вонзиться в мое полумертвое тело. Я почувствовал отвратительный холод стали. Проваливаясь куда-то, слепой, я успел простонать: — Где сын мой, Раздольный? Показалось, что я опять очутился в черной трубе. Страшный водоворот крутил и затягивал меня вниз. Но чьи-то руки крепко охватили за плечи, трясли. Я отчетливо услышал голос: — А, вот он где нашелся… Меня подхватили на руки и куда-то понесли. Я качался, как на волнах. Одна лишь мысль тяжело ворочалась в голове: «Как можно ходить по воде?» А когда увидел костры и людей, начал кричать, что «Лебедь» потоплен мною. Скалились лица, сотни лиц, кружились фигуры, пожимали мне руки, тормошили. Николай почему-то превращался в Павлика, а потом Павлик вырастал в Николая. И все это провалилось в тьму, как в угольную яму. На смену явились кошмарные видения. Так продолжалось до утра. Я удивился, что на мне чужая сухая одежда. Ветер ласкал лицо. Вершины деревьев чертили ясную синь неба. В шум тайги странно вплетались человеческие голоса. И еще больше удивился, что вместо Николая около меня крутился Павлик, а рядом с ним стоял Егорка. — Папа, мы знали, что «Лебедь» идет к нам! — восторженно сообщил Павлик. — Как ты очутился здесь? — спросил я, задыхаясь от радостного волнения. — А нас с Егоркой привел знаешь кто? Товарищ Евсеенко. Помнишь — рулевой с «Лебедя»? Мы теперь с Егоркой костры разводим и чай кипятим для партизан. Нам самый главный начальник поручил это дело. Честное слово! А Николая выбрали начальником штаба. Какой он сердитый стал! А уж задается! Через губу больше не плюет… Павлик торопился рассказать мне все, что ему известно. А я, все еще больной, с трудом воспринимал действительность, плохо верил в то, что нахожусь на твердой земле, среди партизан. В стороне стояли пленные, окруженные часовыми. Их набралось человек сорок. Это были люди с того света. Николай, сурово-возмужалый, не похожий на прежнего наивного подростка, производил над ними следствие. Смутно помню, как сортировали пленных. Из одной кучки смотрел на меня Маслобоев, пришибленный и скучный, как безнадежный пациент в ожидании доктора. — Отпустите его на все четыре стороны, — попросил я за машиниста. Партизаны немного подумали и объявили Маслобоеву о моем желании. Он поднял голову, оглядел всех воскресшими глазами: — Товарищи! Я по глупости своей был на другой стороне. А теперь прошу — можно мне остаться с вами? Одобрительно заревели голоса. Из пленных человек десять повели в сторону. Тайга огласилась дикими воплями. Недалеко, в окружении щетинистых сопок, голубела бухта «Отрада». От парохода «Лебедь» виднелась лишь верхняя часть мачты. Она поднималась над водою крестом, как символ разыгравшейся здесь трагедии.